Для Софьи Васильевны это было «вдвойне досадно», потому что она хорошо подготовилась к экзамену и московские математики относились к ней «очень сочувственно», несмотря; на непонимание теории Вейерштрасса; обещали ей поставить «требования самые законные» и признавали одну из ее геттингенских работ пригодной для магистерской диссертации. «Ну что же делать? — заканчивает Ковалевская. — В виду того, что мне теперь особенно важно наготовить как можно больше математических работ, чтобы хоть этим поддержать нашу женскую репутацию, я решаюсь на довольно тяжелый для меня риск». Софья Васильевна собиралась уехать на месяц или полтора в Берлин — позаниматься под руководством Вейерштрасса, и риск заключался в том, что приходилось оставить маленькую дочь на попечении Ю. В. Лермонтовой, а самой отправиться в путешествие без денег.
Пока шли переговоры с профессорами и министром, Ковалевские занялись, «на время», практической деятельностью для получения средств к жизни. Еще в Петербурге они познакомились с инженером П. Н. Яблочковым (1847–1894), изобретателем применения электричества к освещению улиц, и оказывали ему материальную помощь. Во второй половине семидесятых годов Яблочков выпустил электрическую свечу, имевшую большой успех, и продолжал работать над своим изобретением. По инициативе Софьи Васильевны была образована компания для усовершенствования изобретения Яблочкова: сам автор, супруги Ковалевские и Ю. В. Лермонтова. Изобретение в области электротехники должно было, по мысли С. В. Ковалевской, поправить их расстроенные дела. Во время занятий электротехническим изобретением Ковалевский снова заболел спекулятивной горячкой, на этот раз неизлечимо. Случай свел его с компанией крупных спекулянтов, во главе с В. И. Рагозиным, который в 60-х годах вращался в тех же радикальных кружках, что и Владимир Онуфриевич. Арестованный в 1862 году за распространение «возмутительных воззваний», Рагозин просидел в крепости 2 месяца и выпущен был на поруки тестя, богатого предпринимателя А. П. Шипова. Хотя В. И. Рагозин был выпущен из крепости под надзор полиции, но тесть сумел устроить его управляющим своего крупного волжского пароходства. Здесь Рагозин развил большую энергию и в 70-х годах сам стал заводить акционерные компании. Он печатал брошюры и многотомные книги по вопросам, связанным с его промышленными предприятиями. Рагозин имел склонность к большим аферам, и в конце 70-х годов развернул в международном масштабе дело по переработке русской нефти в смазочные масла. При содействии других крупных аферистов он добился права котировки акций его общества на французской бирже, и стал стричь доверчивых владельцев небольших капиталов.
Одним из участников товарищества Рагозина был Н. А. Новосельский — аферист с чрезвычайно представительной внешностью, распространявший о себе слухи, что он «незаконный» сын Николая I от одной из фрейлин, и пользовавшийся этим для своих финансовых дел. Специальностью Новосельского было устройство акционерных компаний. Как никто другой, он умел привлечь к делу казенный и частный капитал, придать предприятию солидный вид и поставить его на широкую ногу. Никакого серьезного дела он вести не умел, и в финансовом мире знали, что единственная цель Новосельского — сорвать полагающийся ему по аппетиту куш и удалиться.
Этой компании так же были полезны качества В. О. Ковалевского, как человека делового и энтузиаста всякого дела, за которое он брался, как в свое время они и пригодились Лихачеву и Суворину. Товарищество Рагозина могло использовать знания Ковалевского в области естественных наук и его диплом правоведа. Недолго пришлось убеждать Владимира Онуфриевича вступить в товарищество директором миллионного предприятия, которому предстоит огромное будущее, тем более, что предложенная работа давала ему очень хорошее при его безденежьи материальное обеспечение и должна была отнимать у него мало времени. Кроме того, Ковалевского соблазнили записью на его имя нескольких паев товарищества, цена, которых росла буквально по часам.
В. О. Ковалевский передал жене и Ю. В. Лермонтовой мелкие дела по усовершенствованию изобретения Яблочкова, а сам занялся крупными делами нефтяного товарищества.
Ни жена Ковалевского, ни брат его не только не удерживали Владимира Онуфриевича от вступления в компанию темных дельцов и спекулянтов, но даже поощряли его к этому. Даже робкую Ю. В. Лермонтову убедили купить паи товарищества.
Опять зажили Ковалевские, как заправские миллионеры. Они наняли в Москве барскую квартиру, обзавелись дорогой, массивной мебелью и стали устраивать приемы. Мишура их счастья обманывала московских ученых. Профессор А. Г. Столетов рассказывает в своих воспоминаниях о Софье Васильевне, что он тогда познакомился с Ковалевскими, бывал у них в Петровских линиях и радовался приятному знакомству, живой и разнообразной беседе мужа и жены, их умению найти общие интересы с собеседником. Вряд ли это были университетские интересы: о них упоминается в письмах Владимира Онуфриевича за это время только мимоходом. Больше места уделяет им Софья Васильевна, хотя Ковалевского избрали в декабре 1880 года штатным доцентом геологии, а в январе он должен был начать чтение лекций.
Уезжая осенью 1880 года по делам Рагозиных за границу, Владимир Онуфриевич был уверен, что вернется В Москву вовремя и с нового года начнет читать лекции. Штатная доцентура давала право и уверенность в скором переходе к профессуре, так как занимавший кафедру 80-летний Г. Е. Щуровский давно выслужил все сроки, а другого кандидата на этот раз не было. Обстановка благоприятствовала Ковалевскому— при устаревшем профессоре он мог с особенным блеском выявить свои глубокие научные знания, мог легко и свободно заниматься своими исследованиями, беспрепятственно делиться их результатами со студентами.
Ради нефтяных дел В. О. Ковалевский оставался за границей до половины февраля, пропустив начало весеннего семестра. А вернувшись в Россию, думал не о лекциях, а радостно сообщает брату, что Рагозины встретили его «сердечно и дружески», никто не заявил «ни малейшей претензии за продолжительное отсутствие». Ковалевский счастлив, что хозяева «без единого слова попрека, тотчас же впрягли» его в дело, «всадили в расчеты об устройстве двух новых предприятий товарищества: бондарни и керосинового завода; ни одного еще камня этого завода не заложили, а уж продукцию его запродали на сотни тысяч рублей».
В эту пору друзья уже замечали в Ковалевском признаки душевного расстройства.
Владимир Онуфриевич стал чуждаться жены, не говорил ей о своих опасениях в связи с делами Рагозиных, — напротив, уверял, что все идет прекрасно и что он вскоре обеспечит семье хорошую жизнь. Софья Васильевна истолковала новое отношение к ней Владимира Онуфриевича, как охлаждение с его стороны.
Выступление Софьи Васильевны в конце 1879 года на съезде естествоиспытателей и настойчивые напоминания Вейерштрасса разбудили в ней влечение к математике, заглохнувшее после получения геттингенского диплома. Научные стремления властно заговорили, возобладали над всеми остальными. Неудача московских попыток работать в научной области, неправильно истолковываемое отчуждение мужа, явно надвигающийся крах рагозинских предприятий, — все это толкнуло Ковалевскую на решительный шаг. Вместо того, чтобы попытаться спасти Владимира Онуфриевича, убедить его в необходимости бросить мечты о легкой наживе и отдаться только науке, вместо того, наконец, чтобы облегчить ему тяготы расплаты за увлечение «опасными» делами товарищества, на которые он шел отчасти по ее совету, Ковалевская решила уехать из России. Ее не остановила мысль о том, что такой отъезд равносилен разрыву с мужем. Спасая себя, бессознательно, инстинктивно, не обдумав всех возможных последствий своего шага для Владимира Онуфриевича, она предоставляла Ковалевского его собственному безволию и трагическому стечению обстоятельств.
Весною 1881 года Софья Васильевна уехала с дочерью в Берлин. Владимир Онуфриевич проводил их на вокзал и сам тотчас же уехал в Одессу к брату. Вернувшись осенью в Москву, он заболел и лежал один в снятой им комнате. Некому было ухаживать за больным, подать ему лекарство. Не желая огорчать жену, Ковалевский писал ей, что все в порядке, с огромными усилиями добывал деньги для отсылки ей. Жена отвечала ему холодно, писала, главным образом, о себе. «Очевидно мне необходимо жить одной и развивать в себе те признаки женщины с твердой волей, которых к сожалению так недостает мне, — читаем в одном ее письме. — Теперь я опять пришла в себя и во мне опять проснулась решимость и самостоятельность… Ты пишешь совершенно справедливо, что ни одна еще женщина ничего не совершила, но ведь в виду этого мне и необходимо, благо есть еще и энергия, да и материальные средства с грехом пополам, поставить себе в такую обстановку, где бы я могла показать, могу ли я что-нибудь совершить, или умишка на то не хватает Ты человек настолько энергичный и талантливый, по самому твоему темпераменту, я же, наоборот, такая олицетворенная пассивность и инерция, что живя с тобой я невольно начинаю жить только твоей жизнью становлюсь «примерная жена и добродетельная мать» а о том, чтобы самой что-нибудь совершить, совершенно забываю».