Владимир Онуфриевич, соглашаясь на фиктивный брак _с младшей Корвин-Круковской, сам того не замечая, увлекся ею. В письме Ковалевского к брату о достоинствах Софьи Васильевны это прорывается помимо его воли и сознания, «Ты не думай, — писал он А. О. Ковалевскому про обеих сестер, — чтобы это были просто девочки с хорошими намерениями или желаниями (ими же вымощен ад), но это сильно работящие и замечательно развитые существа». Сообщив, что старшая написала несколько повестей, в которых даже при «строгом отношении нельзя не узнать положительного таланта», Владимир Онуфриевич переходит к дарованиям младшей: «Мой воробышек — такое чудное существо, что я и описывать ее не стану, потому что ты естественно подумаешь, что я увлечен. Довольно тебе того, что Марья Александровна (жена известного физиолога И. М. Сеченова.—С. Ш.), великий женоненавистник, после двухкратного свидания решительно влюбилась в нее, а Суслова (Н. П. — первая женщина-врач.—С. Ш.) не может говорить, не приходя в совершенный восторг… Несмотря на свои 18 лет, воробышек образована великолепно, знает все языки, как свой собственный, и занимается до сих пор, главным образом, математикой. Работает, как муравей, с утра до ночи и при всем этом жива, мила и очень хороша собой. Вообще, это такое счастье свалилось на меня, что трудно себе и представить».

Через несколько дней после первого письма Владимир Онуфриевич послал брату новое, где рассказывал, как Софье Васильевне удалось заставить отца согласиться на ее брак с Ковалевским. Она решила «крупно компрометироваться», и за день до отъезда в Палибино убежала на квартиру к Владимиру Онуфриевичу, сказав, что не поедет домой. Приехала мать, была сцена, слезы и т. д. наконец, Софья Васильевна уехала к родителям, которые обещали устроить осенью ее свадьбу. Как предвидел Владимир Онуфриевич, в деревне В. В. Корвин-Круковский возобновил свои попытки расстроить брак дочери с неродовитым женихом. «Дела наши идут совсем не блестящим образом, — писал Ковалевский брату, — и я никак не могу добиться срока свадьбы. Мне бы и ей самой хотелось покончить все к сентябрю месяцу, но я сильно боюсь, что нас оттянут до зимы, а это будет очень печально».

Однако, время у Ковалевского не пропадало: наряду с обязательным ухаживанием за невестой он готовился к экзаменам по математике и физиологии, так как хотел в предстоящую поездку за границу поступить в университет, на естественное отделение. Он не верил в свои силы и полагал, что «уже не способен для научных и теоретических занятий», но хочет после подготовки запяться исследованием Камчатки, Уссури, южной границы Сибири или Кавказа. А в глубине души надеялся, что может быть еще найдутся способности заниматься наукой.

Когда Владимиру Онуфриевичу пришлось по делам уехать из Палибина, В. В. Корвин-Круковский возобновил атаку на Софу, надеясь, что ему удастся убедить ее отказаться от поспешного выхода замуж.

Но Софья Васильевна была непоколебима. Чтобы отец не слишком наседал со своими сожалениями и советами, она просто перестала с ним разговаривать, ссылаясь на то, что сильно занята оставленными ей женихом переводами и подготовкой к университетским лекциям. «Без вас очень скучно в Палибине, — писала Корвин-Круковская жениху, — но я много занимаюсь и надеюсь, что шесть недель пройдут себе как-нибудь. Мы с Анютой целый день сидим в своей комнате; я почти уже кончила первый лист переводов и повторила довольно много из химии, но больше всего занимаюсь математикой. Мне позволили писать вам даже без цензуры. Каково? Но я не знаю, будут ли читать ваши письма; во всяком случае, я сама буду открывать их, поэтому приложите пост-скриптум. С отцом мы видимся только за обедом и ужином, и эти краткие свидания проходят, в том, что отпускаем друг друга колкости; впрочем, я больше отмалчиваюсь».

В конце концов благодаря упорству Софьи Васильевны все препятствия к браку преодолены. 15/27 сентября 1868 года состоялась в Палибине свадьба младшей Корвин-Круковской с Ковалевским. В тот же вечер они уехали в Петербург, условившись с Анютой, что выпишут ее скоро к себе. За месяц до свадьбы Владимир Онуфриевич снял в Петербурге квартиру.

Первое время после свадьбы Софья Васильевна сильно краснела, когда ей приходилось говорить при посторонних с В. О. Ковалевским, как с мужем. Она также чувствовала себя неловко, оставаясь с ним одна. Несмотря на кажущуюся полноту и логичность ее жизни вне родительского дома, Софа ощущала какую-то неуловимую фальшивую ноту в своих отношениях с Ковалевским. Даже острое сознаний счастья учиться и жить на свободе не могли устранить эту фальшь.

Нежное, порою трогательное, без навязчивости внимание Владимира Онуфриевича к своей названной жене, предупредительное отношение к ее желаниям и нуждам, готовность исполнить всякую ее прихоть, его самоотверженные заботы — смущали Софью Васильевну, вызывали чувство благодарности к нему. Ей казалось порою, что она начинает любить своего фиктивного мужа, Но проверив себя, вдумавшись в свое чувство, она сознавала, что это — любовь сестры к брату, притом к младшему брату. Ковалевский сам часто проявлял беспомощность, сам нуждался в поддержке. Уже в первые месяцы совместной жизни с Владимиром Онуфриевичем его фиктивная жена заметила его безволье, упадочное настроение, охватывавшее его часто в связи с запутанностью издательских дел. При каждой заминке в этих делах Ковалевский, по словам его жены, вешал голову и целый день только охал.

Постепенно Софья Васильевна стала привыкать к мужу, но все обстоятельства их жизни приучили ее относиться в Владимиру Онуфриевичу с оттенком превосходства.

Софья Васильевна гордилась тем, что она является героиней необычного романа: брак фиктивный, а муж влюблен, как в настоящем романе. Софе было «смешно и весело» видеть, как все относятся к ней с некоторым почтением, точно к «настоящей даме». Ковалевские появлялись вместе на лекциях, в театрах и в других общественных местах. Многие, знавшие подлинную сущность их брака, жалели Владимира Онуфриевича за то, что его милая жена никогда не будет принадлежать ему вполне.

В ПЕТЕРБУРГЕ

Софья Ковалевская вошла в Петербурге в избраннейший круг людей шестидесятых годов. Она познакомилась там с живыми героями романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?», встречалась с деятельнейшими проповедниками идей материализма и дарвинизма, с людьми, вводившими в жизнь новый быт личным примером и жертвами. Видела их стремления согласовать теорию с практикой и наблюдала тщетность их усилий не отделять дела от слова, поступков от проповеди. Это был круг И. М. Сеченова, П. И. Бокова, М. А. Обручевой, Н. П. Сусловой, А. О. Ковалевского, И. И. Мечникова, родных Н. Г. Чернышевского — круг радикальной интеллигенции, смыкавшийся с деятелями революционного движения.

Одни из этих людей до конца жизни сохранили верность идеалам молодости и с радостью приветствовали наследников и преемников своего дела. Другие отошли от движения, скрылись в тихую обитель «чистой», «отвлеченной» науки или мелкой земской деятельности, не узнавая в могучем революционном потоке родственной струи свободной мысли. Третьи отреклись от того, чему поклонялись, пошли в стан врагов трудового народа.

С первыми познакомимся сейчас. Они создали обстановку, в которой 18-летняя Софья Ковалевская начинала свою самостоятельную жизнь.

Иван Михайлович Сеченов появился на кафедре в эпоху развития в русском обществе интереса к естествознанию. Своими лекциями в высшей школе и на публичных собраниях он усилил этот интерес и дал мощный толчок развитию в России материалистических идей. Особенно ярко сказалась эта роль Сеченова после напечатания в 1863 году его труда «Рефлексы головного мозга», в котором изложены выводы его учения. «Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению — мышечному движению, — говорил Сеченов. — Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге, — везде окончательным фактом является мышечное движение». Величайший физиолог нашего времени, И. П. Павлов, полвека спустя говорил об этой работе Сеченова, как о «гениальном взмахе мысли», как о «важном физиологическом открытии, которое произвело сильное впечатление в среде европейских физиологов и было первым вкладом русского ума в важную отрасль естествознания».