— Нет! — ответил Пирс, — Все, что сбросили, здесь, А почему он спрашивает?

— Почему… почему! — пробормотал Герасиматос и снова выругался. — Потому, что ствола четыре, а лафета только два. На что мы их будем ставить — на руку, что ли? А где ножки? Ножек не видали?

Ножек не было совсем. Снаряды предназначались не для итальянских, а для английских минометов.

— На кой черт они швырнули нам этот хлам? — недоумевал второй артиллерист — Афанасиу. — Итальянские мины они, наверно, сбросят куда-нибудь с английскими минометами, а мы так и останемся со стволами и с фигой… Что еще они там сбросили?

Кроме минометов сбросили три ящика с лентами для «бремов», тюки с одеждой и ботинками. Ботинки были крепкие, всех размеров, но только на правую ногу.

— Левые ноги англичанам не по душе, — съязвил Герасиматос. — На левые ноги мы не имеем права! Но мы, греки, упрямые, от ног своих не отказываемся — вот они и проучили нас: походите, дескать, в одном ботинке.

В других тюках были брюки, кители и пилотки. Тюк с пилотками развязался в воздухе, и теперь партизаны собирали их по всему склону.

Герасиматос снял старую пилотку и выбрал себе новую.

— Тут они уже ничего не могут поделать. Хотят или нет, а носить эти пилотки будут левые головы!.. Вот видишь, в самую пору пришлась.

После обеда Космаса нашел Уоррен.

— Ты сейчас не занят? Пойдем прогуляемся!

Они направились в горы по занесенной снегом тропинке. Редко кто ходил по этой тропе зимой, снег здесь был неутоптанный, ноги проваливались по щиколотку. Когда деревня скрылась из виду, Уоррен остановился. Он предложил Космасу сигарету и тоже закурил.

— Скажи мне начистоту: как вы смотрите на роль англичан? Как расценивают ваши партизаны наше участие в партизанской войне?

— Давай сначала выясним, о каком участии идет речь, — отозвался Космас. — Никакого участия я не вижу… по крайней мере за то время, что нахожусь в горах. Разве только повышенный интерес Квейля к нашим разногласиям с ЭДЕС и вчерашние посылки. Можно было бы добавить к этому, что Антони усердно занимается новогреческим, но за последнее время…

Уоррен натянуто улыбнулся.

— Я хотел поговорить серьезно. Ты знаешь, я в Греции давно, с тех пор, как сюда приехала первая группа английских офицеров. Мы приехали воевать и понесли немалые потери — я имею в виду не боеприпасы, а кровь, пролитую в Греции моими соотечественниками. В этих диких горах вместе с греческими партизанами похоронено много англичан. Мы даже не оставляли на могилах их имена, чтобы уберечь от надругательства врага…

— Греки не забывают о них. Но война продолжается, ее исход еще не решен. И я оцениваю сегодняшнее положение вещей.

— Я тебя понимаю. К сожалению, многие наши офицеры проводят очень близорукую политику. Это те, кто приехал сюда позже, чтобы пожать плоды чужих трудов. Но не суди по ним об Англии и англичанах…

— Англичан они не представляют, это правда. А вот насчет Англии. Официальную Англию, ее политику по отношению к Греции, они представляют очень достоверно.

— И это тоже не так. Вся беда в том, что в Англии плохо информированы о переменах, которые произошли в Греции за время оккупации. Там живут старыми понятиями. Что такое ЭАМ, каковы его позиции — все эти сведения поступают туда в искаженном виде. ЭАМ преподносится как антианглийская партия. Отсюда и проистекает известная тебе политика. Но скоро все станет на свое место…

Уоррен немного помолчал и потом вдруг добавил:

— На днях я распрощаюсь с тобой, может быть, и не придется больше увидеться!

— А куда ты собираешься?

— Это целая история! Нелепая и комическая! Поеду доказывать, что я не коммунист! Такие обвинения сейчас в моде, но со мной этот номер не пройдет. К тому же у меня будет возможность рассказать правду о здешних делах. Поэтому я и говорю тебе: не торопись делать заключение об Англии и англичанах. Мы гораздо лучше, чем вы думаете, не суди по Квейлю или даже по Антони…

Уоррен вдруг замолчал и прислушался. За выступом скалы, скрывавшим от них деревню, еле слышно хрустнул снег.

— Там кто-то есть, — проговорил Уоррен и сделал два шага к скале.

Тогда из-за выступа показалось пунцовое лицо капитана Пирса.

— Вы тоже здесь прогуливаетесь? — спросил он с плохо разыгранным удивлением.

Лицо Уоррена стало замкнутым и жестким.

— Да, здесь! Мы не хотели утомлять вас и не пошли дальше. Я не сомневался, что вы составите нам компанию…

— Да, да… Я увидел, что вы направляетесь в горы… В деревню они вернулись втроем.

В новогоднюю ночь партизаны решили устроить большой праздник — проводить трудный старый год и встретить новый. Все верили, что это будет первый год свободы.

Подготовка к вечеру потребовала массу хлопот. Хуже всего было с помещением. В деревне не нашлось ни одного дома, который вместил бы всех. К счастью, в разгар подготовки из поездки по действующим частям на Астрас вернулся политрук дивизии Бубукис. Родом он был с Ионических островов и здесь, в диких горах, заметно выделялся мягкими и тонкими манерами, а также благоговейной любовью к искусству. Космас слышал, что Бубукис прошел через тюрьму Акронавплии. До этого он учился в Высшей школе философских наук и работал бухгалтером в банке. В «Ризоспастисе» печатались его заметки за подписью «Пахарь». В первый же год диктатуры Бубукиса арестовали. В тюрьме он не терял времени попусту и завершил свое марксистское образование. Организаторский опыт Бубукиса оказался чрезвычайно ценным. Помещение сразу нашлось. Бубукис остановил свой выбор на полуразрушенном, заброшенном доме. Одна стена у него совсем обвалилась. С этой стороны Бубукис приказал пристроить большую сцену, — таким Образом, весь дом отходил под зрительный зал. Партизаны вынесли мусор, побелили стены, написали лозунги и вывесили портреты глав союзных держав.

Поздно вечером, когда бойцы уже собирались в зале, Антони известил командование о том, что офицеры миссии по срочному вызову выезжают в Центр. Он просил дать сопровождающих.

— Что за спешка? — удивился генерал. — На ночь-то глядя? Будь добр, Космас, поди скажи командиру роты, пусть выделит бойцов.

Вместе с сопровождающими Космас подошел к дому английской миссии. В окнах темно. Дверь на запоре. За дверью — ни звука.

— Может, они уже уехали? — спросил Космас часового-партизана.

— Нет, все здесь. Только что утихомирились. Кричали, как очумелые.

Космас постучал. На стук выглянул радист, он вышел во двор и закрыл за собой дверь.

— Я привел партизан, Генри, — сказал Космас. — И еще я хотел пригласить тех, кто останется. Если смогут, пусть приходят к нам на вечер.

— Едва ли мы сможем! Партизаны пусть обождут здесь.

— Антони тоже уезжает?

— Точно не знаю.

— Ну, тогда до свидания! И с Новым годом!

— С Новым годом!

Вечер открыл Бубукис. Он произнес речь, которая, к счастью, была очень краткой и сердечной. Потом все хором спели несколько песен. Сшитый из простыней занавес раздвинулся, и на сцену вышла Элефтерия.

— «Вождь» — стихотворение Костаса Варналиса. Читает товарищ Керавнос!

Неравное не сразу согласился выступить на вечере. Многодневные уговоры Космаса не действовали. И тогда Керавноса попросила Элефтерия. Керавнос смутился, яркая краска проступила на его заросших щетиной щеках. Отказать Элефтерии он не посмел. Несколько ночей подряд заучивал он стихи у костра, но, когда вышел на сцену, растерялся. Первые слова застряли у него в горле.

Однако боевой дух стихов вернул ему самообладание.

Керавнос вздохнул, как будто после мучительных блужданий выбрался на знакомую дорогу. Голос его загремел, руки сжались в кулаки. Со сцены он сошел под бешеные аплодисменты публики.