В быстротечном вихре тех событий приходилось подчас устанавливать ОГУ то в окопе, то в руинах какого-либо здания, то за остовом сгоревшего танка, говорить под открытым небом, порой при сильном морозе, находиться среди раненых и санитаров или даже лежать рядом с убитыми…

Известие об аресте капитана Вандаме подействовало на уполномоченных комитета «Свободная Германия» как разрыв снаряда. Соответствующие органы начали проверять связи Вандаме, чтобы выяснить его сообщников. Все уполномоченные были взволнованы и обеспокоены, так как до сих пор в деятельности комитета «Свободная Германия» ничего подобного не случалось.

Майор Ахвледиани, хотя это и не входило в его обязанности, прежде чем отослать арестованного Вандаме в особый отдел, решил лично допросить его. Сам майор был потрясен этим случаем не меньше, чем немецкие антифашисты. Однако не поступок Вандаме больше интересовал теперь майора. В этом отношении не осталось сомнений: перед ним замаскированный гестаповец, убежденный враг. Майора волновало другое: как смотреть теперь на Хахта? Ему было ясно, что Хахт честно примкнул к движению комитета «Свободная Германия». Однако Ахвледиани хотелось лишний раз убедиться в том, что Хахт как офицер сознательно пожелал отмежеваться от варварского ведения войны и, несмотря на свое аристократическое происхождение и воспитание, сознательно порвал с германской военной кастой. А такие метаморфозы, как известно, совершаются не за один день. Кто мог гарантировать, что молодой лейтенант поступил так не из-за слабости? Исчезновение обер-лейтенанта Торстена Фехнера, случай с Вандаме и с Хахтом вполне могли дать политработникам советской дивизии основание не доверять всем антифашистам-немцам. Вот почему майор и решил лично разобраться с этим, выяснить истину, а уж потом высказать свое мнение о Хахте.

Капитан Вандаме давал четкие ответы на вопросы майора и виду не подавал, что чувствует всю опасность положения, в котором оказался. Ему пока еще не сказали, что он арестован не только по указанию особого отдела 1-го Украинского фронта. Но даже если бы он об этом знал, то и тогда вряд ли повел бы себя иначе. И уж не этому майору уличать его, опытного гестаповца! Вандаме понимал: если капитану Лаврову и удалось бы разыскать лейтенанта Хахта в том блиндаже, то и в этом случае его нельзя уличить бесспорно, так как он будет отрицать все, что скажет Хахт. Вандаме твердо верил, что его слова будут иметь больший вес, чем заверения какого-то Хахта: как-никак он дольше, чем этот лейтенантик, находился среди активистов Союза немецких офицеров, да и работу выполнял более важную.

— Вы поймете, как я удивился, когда лейтенант Хахт во время полета вдруг сказал, что он ясно видит сигнальные огни, хотя я, господин майор, никаких огней не видел.

— Выходит, у вас возникло подозрение?

— Да, господин майор! — Голос Вандаме стал более доверительным. — Мне неприятно об этом говорить, но… я понял, что мое мнение о лейтенанте до этого не было ошибочным.

— Объясните подробнее.

— Как-то он заговорил о фатерланде, верность которому, по его словам, все мы должны хранить, о солдатском долге, который ни при каких обстоятельствах нельзя нарушать. В другой раз — разумеется, это был разговор с глазу на глаз — он сказал, что мы должны набраться терпения для решающего часа.

— Вы хотите сказать, что считаете его предателем?

— Нет, просто я начал сомневаться в его честности.

— Тогда почему же вы об этом не доложили?

— Господин майор, разве легко подозревать товарища? Дело это непростое. Поэтому, как только Хахт попытался ввести пилота в заблуждение, я помешал ему.

— Однако после того как самолет совершил вынужденную посадку, вы вместе с Хахтом ушли от самолета вопреки указанию пилота.

— Напротив, товарищ майор, все было совсем иначе. Я хотел предостеречь Хахта от глупости, пытался удержать его.

— Но ведь вы пошли вместе с ним.

— Да, но, согласитесь, самолет на поле представлял собой хороший ориентир. Мы же предполагали, что сели за линией фронта, и потому нас могли уже искать немцы. А Хахт сказал, что он просто хочет где-нибудь поблизости спрятаться.

— И вы оказались в нескольких километрах от места посадки.

— Видит бог, я не собирался так далеко отходить от самолета, господин майор, — пытался Вандаме убедить Ахвледиани. — Я всю дорогу уговаривал Хахта и не заметил, сколько мы прошли…

— Понятно.

— Сначала он повел себя так, будто согласился со мной, но тут мы натолкнулись на пустой блиндаж. Хахт послал меня наверх, чтобы фашисты, чего доброго, не застали нас врасплох. Выйдя из блиндажа, я далеко не отошел, потому что услышал, как он разговаривает с кем-то по телефону. Я подошел к двери, чтобы прислушаться. Оказалось, он разговаривал с каким-то немецким полковником, говорил ему, что в блиндаже находятся два немецких офицера, бежавших из русского плена на самолете. Просил у полковника выслать нам навстречу людей. Сначала я не хотел верить собственным ушам. Мне ничего не оставалось, как вбежать в блиндаж и вырвать у него из рук телефонную трубку… И тут началось. Он набросился на меня с руганью: «Ах ты, русский раб! Красная свинья!» Не успел я опомниться, как он бросился на меня с поленом в руках. Защищаясь, я вырвал у него полено из рук и ударил его по голове. После этого я скорее ушел из блиндажа, не дожидаясь, пока полковник пришлет за нами своих солдат. Я до сих пор не могу представить, — сокрушенно качая головой, продолжал Вандаме, — как быстро может перемениться человек!

Майор тихо поддакивал Вандаме. В комнату вошел солдат, подал майору какой-то листок, и Ахвледиани сразу же углубился в чтение.

— А вот лейтенант Хахт излагает случившееся несколько иначе, — проговорил он, окончив читать бумагу.

— Он жив?! — воскликнул капитан. — Это меня очень радует! Может, он еще не полностью потерян для нас? А на ту чепуху, которую он сейчас несет, вряд ли кто обратит серьезное внимание…

— Он ранен в голову, — заметил майор.

— И тяжело ранен? — с участием спросил Вандаме, которого больше устроило, если бы лейтенант оказался мертвым.

— До весны поправится. Но он ранен в затылок.

— В затылок?

— Как вы это можете объяснить? — спросил майор. Не жалея слов, Вандаме начал описывать борьбу, которая, по его утверждению, была ожесточенной, а затылочную рану лейтенанта объяснил тем, что Хахт в момент удара повернулся к нему спиной. Говоря так, капитан, конечно, понимал, что рана на затылке лейтенанта является доказательством того, что на лейтенанта напали сзади. Вандаме охватила злость на самого себя: как мог он, опытный разведчик, вместо того чтобы провести советского майора, попасться на его удочку. Конечно, если бы Вандаме знал, что Хахт остался в живых, он изложил бы события так, что даже такая рана не говорила бы против него.

Капитан лихорадочно соображал, что еще он может сказать майору, чтобы вывести себя из-под удара. Плохим признаком для себя капитан считал и то, что майор не высказал ему своего мнения. Вандаме прекрасно знал, что военнопленный, занимающийся в районе военных действий шпионажем и диверсиями, подлежит самой строгой мере наказания.

Когда майор спросил его, с кем из пленных он находился в хороших отношениях, капитан вдруг подумал: «Вот шанс, который может мне помочь!» Уж если ему в лагере не удалось обезвредить некоторых людей и настроить их против коммунистов, то сейчас он это легко сделает и поставит тем самым под подозрение других!

— О, я пользуюсь большим доверием у господина генерала Зейдлица, — охотно ответил Вандаме и назвал фамилии еще нескольких генералов и офицеров, добавляя при этом о каждом из них что-нибудь, чтобы у майора сложилось впечатление, что эти люди хорошо знают Вандаме.

Майор записал все названные капитаном фамилии. Список получился довольно длинный. Разумеется, у каждого из них в прошлом были свои ошибки, но кто из них — так мыслил Вандаме — захотел бы знаться с оголтелым фашистом? И уж если эти люди кого-то склонили на сторону комитета «Свободная Германия», то наверняка тот человек пожелал порвать с гитлеровским режимом. Это распространялось и на Хахта. Но ведь все они не были застрахованы от хитрости Вандаме. Могли ли они разглядеть его истинное лицо? А вот сам Вандаме хорошо знал слабости этих людей и понимал, как может использовать их в своих целях. К тому же он так покорил их своей любезностью и тактом, что никто не мог заподозрить в нем отъявленного фашиста.