— Что тебя тревожит, друг мой?.. — спросила она, приподняв тонкие брови, отчего через лоб пролегли еле заметные морщинки.

Феодора принадлежала к числу женщин, возраст которых определить трудно. Можно было остановиться и около тридцати пяти, не укоряя себя в несправедливости или ошибке, но если смотреть трезво, если проследить жизненные пути пяти ее дочерей и сына, то возраст легко можно было увеличить. Глаза Феоктиста многое видели, и он не умалял достоинств императрицы. В своих думах он не раз всходил на императорский престол — не без ее помощи. Из ее рук он надеялся без труда получить корону — ведь он нравился Феодоре. И все же он не решался на такой шаг без поддержки войска. Пока лишь один из трех протостраторов[7] был склонен принять его сторону; однако протостратор императорской гвардии и протостратор сухопутных войск были далеки от его намерений, и он не хотел рисковать. Сегодняшнее его волнение было вызвано другим: Ирина вышла замуж, не посоветовавшись с ним. Он, Феоктист, который вырастил ее и считал, что значит для нее больше, чем отец, услышал об этом от посторонних. Она стала снохой Варды, женой горбуна Иоанна... Феоктист много раз беседовал с ним здесь, в этой же приемкой, и сочувствовал бедняге. В его обезображенном теле он обнаружил душу, жаждущую тепла, доброго слова, но созрела ли для этого Ирина ? Неужели любовь потянула ее к нему? Логофет сомневался. Он ведь знал ее характер — характер ласки, хитро выбирающей свою тропу, безразличной ко всему остальному. Феоктист чувствовал себя обманутым ничтожной женщиной и не мог усмирить гнев. Варда протянул руку за лучшим цветком в его саду — что там протянул, прямо сорвал его. С этим цветком он связывал большие надежды. Он хотел видеть Ирину женой Константина, решив сочетать ум с красотой и выиграть, однако красота принадлежала уже его врагу, и бог ведает, как ум отнесется к своему благодетелю, другу отца, когда все это станет известно. Он мог озлобиться и уйти в монастырь, как уже было однажды. Странными оказались сыновья друнгария Солунской фемы. Один продолжает переживать болезненное открытие о своем славянском происхождении, другой давно решил этот вопрос, но не в пользу империи. Мефодий, отрекшись от мирской жизни, доставил ему немало забот. Ох, как он его огорчил…

Феоктист перестал шагать по приемной и, взяв за руку Феодору, медленно повел ее к креслу. В раздумье придержал длинные пальцы императрицы, унизанные драгоценными перстнями, глухо сказал:

— Плохие известия, светлейшая.., плохие... Обманщики вошли и в мой дом, и в сердце, только тебе одной верю, больше никому...

— Ты прочитал мои мысли, друг мой. — Феодора вздохнула, и этот вздох был искренним.

3

Послеобеденная дрема окутала Плиску.

Хан Пресиян грелся на солнце. Где-то в долине мчались кони. Слышалось отдаленное ржание, и оно наполняло горечью ханскую душу: ослабела его крепкая десница, и нет больше буйной силы в крови. С каждым днем холодеет и тяжелеет тело, и свет с его тревогами и живительным кипением плоти все больше превращается в какой-то отдаленный синий мир, который становится его будущей судьбой. Через предание плоти земле шел путь к Тангре — богу неба. Там у Пресияна столько знакомых и друзей, что нечего бояться; он не согрешил, не предал веры предков, хотя искушение много раз манило его, словно крик одинокой кукушки. И все-таки он, хан-ювиги[8] Пресиян, не поддался, не уступил, не свернул с прежнего пути, чтобы искать новый для себя и своего народа. Не ошибся ли он? Вскоре придет час оставить государство — мощное и обширное, полное славян, находящихся в неравноправном положении. А там, где нет равноправия, грядущее не сулит ничего хорошего... Какое же грядущее завещает он своему сыну Борису?.. Пресиян плотнее закутался в кожаную одежду, зябко поежился. Даже солнце не согревало его. Извела рана, превратила его в сломанную ветку огромного сильного дуба. Ни кумыс не помог, ни ворожба знахарей, ни волчий жир, наложенный на рану. Наконечник стрелы застрял глубоко внутри, и кровь сочилась не переставая. В опасное место вонзилась стрела — близко к сердцу, не то он давно лег бы под нож первого хорошего целителя, который решился бы сделать операцию... Вот уже год, как притаившийся византиец пустил стрелу ему в спину, когда все спускались вниз, к морю, и с тех пор хан хворает.

Боль была глухой, упорной, но не это пугало его. Хуже всего, что сохнут руки, кожа сморщилась, безобразно проступили вены и силы тают с каждым днем. Неужели наконечник был пропитан неведомым ядом? Но тогда Пресиян давно бы умер. И все-таки что-то там было: глаза стали хуже видеть, в ушах все чаще слышится стук конских копыт. Сейчас хан видел далекий табун на равнине, а ему все казалось, будто это всего лишь воображение, живущее в глубине его сознания, И если бы он не слышал, как ржут кони, пожалуй, не поверил бы собственным глазам. Издали табун был похож на неясную тень облака, что плывет над зеленой равниной в сторону гор. Сверху, с галереи, Пресиян пытался разглядеть контуры горных хребтов, однако дальше темного облака табуна видел лишь бесформенную стену, не имеющую ни цвета, ни очертаний.

И только солнечное тепло хан ощущал, как прежде. Его тело жадно тянулось к солнцу, стремясь одолеть холод, который шел изнутри. Пресиян с трудом встал, опершись на деревянные перила. Они опоясывали верхнюю часть дворца. По сравнению с суровым камнем стен потемневшее дерево хранило больше тепла. Когда строили Плиску, кавхан[9] Ишбул в помощь строителям собрал все население. Хорошо поработали и пленные — византийцы и славяне. Многие этой работой купили себе свободу, но многие и погибли, пытаясь обратить в свою веру легковерные души. Тогда знатный византиец Киннам впервые вызвал гнев Омуртага. Их вера была словно тяжелая болезнь: стоило ей завладеть кем-либо, и его уже нельзя было вылечить. Ей поддавались все: боил[10], багаин[11], наследник хана. Из-за этой новой напасти покинул свет брат его отца, старший сын хана Омуртага, красавец Энравота. Вихрь отступничества увлек его, не пожелавшего идти вечным путем предков, в бесконечную, темную пропасть. Хан Омуртаг лишил права наследования и Энравоту, и второго сына — Звиницу. Он хотел было простить его, и смилостивилось бы отцовское сердце, если бы не упали, как топор на плаху, слова старого кавхана Ишбула, блюстителя унаследованной веры в Тангру: «Самого близкого простишь — далекого потеряешь!.. Подумай, властелин, о моих словах, прежде чем решать...»

И тогда заперся в горнице хан-ювиги Омуртаг, три дня носили ему пищу и кумыс, три дня он советовался с Тангрой, пока не принял решение. Спустившись к ожидающим его боилам и багаинам, молча указал пальцем на самого младшего сына — Маламира, снял с себя тяжелый меч и вложил ему в руки — объявил наследником. Зашумели собравшиеся во дворе люди, верховые поскакали оповещать народ. Был ли прав Омуртаг, столь строго осуждая первородного сына? В то время Пресиян думал, как все — прав, но, когда власть стала давить на его плечи, когда он взял в свои руки бразды правления, появились сомнения. И все же не это было самым страшным. Самое страшное пришло после смерти Омуртага. Энравота попросил Маламира выпустить на свободу Киннама, который сидел в темнице из-за своей веры в Иисуса. Маламир выполнил просьбу брата, не спросив старого кавхана Ишбула. И поднялись тогда старые роды против молодого хана и потребовали смерти для Энравоты. Испугался Маламир, сам вложил меч у руки кавхана. Почему? Почему мечом надо было судить, а не словом? Разве меч не слепое оружие, готовое служить сильному, когда он не может побеждать словом? Выходит, и впрямь чего-то не хватало вере предков, потому люди и искали нового света?.. Испокон века все они клялись Тангрой, переворачивали седло, чтобы зло упало с него, приносили в жертву собак, чтобы склонить бога к добрым намерениям. Мир, полный духов и ведьм, шел по следам болгар... Болгарский род стал во главе такого огромного государства, что похож теперь на одинокий лист посреди моря. Правда, болгарская вера еще держалась, но вряд ли она выстоит долго, если будет бороться мечом против новой веры, если будет преследовать христиан. Непреклонный кавхан Ишбул следил за чистотой рода. После его кончины, во время последнего похода против империи, Пресиян вздохнул с облегчением. Честно говоря, «вздохнул» не то слово. Пресиян просто отменил смертную казнь тем, кто исповедует другую веру, и это принесло благо. Все славянские князья повернулись к нему лицом и обратились за поддержкой и покровительством. В результате государство разрослось до самой Главиницы. В его свите впервые появилась славянская знать. Пресиян первый сделал попытку поставить князей рядом со старыми болгарскими родами, но болгары возроптали, не захотели понять его. Да и сейчас не хотят, но мирятся с ним. Он знает об этом. Самому себе он может признаться, что не раз испытывал страх перед молчаливой стеной отчуждения. Однажды до него дошел план заговора; желая предотвратить его, хан собрал заговорщиков во дворце и долго беседовал с ними, пытаясь оправдать свои действия. Поклявшись еще раз хранить веру предков, он отпустил их. С тех пор отношения со славянами он поручил сыну Борису. Пресиян сознавал, что общение с новой верой чревато опасностями, но он упрямо шел ей навстречу. Он чувствовал себя униженным из-за того, что пришлось оправдываться перед своими единоверцами, и тайно надеялся, что Борис вернет достоинство их могучему роду, который заслужит и уважение христианского мира.