— Идемте, идемте, — торопил Жорж, — вот машина, садитесь, пожалуйста… (и это многократное «пожалуйста» тоже было нехарактерно для Жоржа.) — Сейчас… сейчас… Куда же я сунул ключ от машины?
— Он у вас в руках, — сказал Ильин.
Жорж с места взял скорость Выскочили на Садовое кольцо, Лихов переулок, Трубная…
— Мама здесь. Прошу вас, увезите ее отсюда. Да, понимаю: вы еще ни о чем не знаете. Здесь жила Туся. Туся Самохина… Эта Туся… она сегодня повесилась…
Ильин выскочил из машины.
— Я уже все сделал, — сказал Жорж. — Врач, милиция, ее увезли…
Дверь в квартиру была не заперта; в дни бедствий такая незапертая дверь словно говорит, что хуже уже ничего не может случиться.
Небольшая прихожая, лампочка без абажура, грязные обои, квартира, кажется, не один раз деленная, коридора нет, на одной из дверей свежее сургучное пятно, пахнет нафталином, валерьянкой и еще чем-то знакомым с детства: в углу плетеная корзина с котятами. «Наверное, недавно родились…» — подумал Ильин и постучал в соседнюю дверь. Послышался голос Тамары Львовны, и Ильин вошел в комнату.
На узкой кроватке — какая-то древняя старушка, лысая, беззубая, совершенно высохшая. Над кроватью фотография: маленький Самохин на игрушечной лошади дует в трубу.
— Я убеждаю Вассу Петровну, — сказала Тамара Львовна, словно продолжая прерванный разговор, — я убеждаю Вассу Петровну хотя бы на время переехать ко мне, ведь правильно, Евгений Николаевич?
— Да, да, конечно, — сказал Ильин, еще не вполне понимая, что происходит.
— Это Евгений Николаевич, — продолжала Тамара Львовна, — Евгений Николаевич, адвокат, он защищал вашего внука… Евгений Николаевич, подойдите к нам поближе.
— Спасибо вам, голубчик, спасибо за внучка моего, спасибо, что не побрезговали…
— Я думаю, — сказал Ильин, чувствуя, как у него жжет в горле, — я уверен, Тамара Львовна решила правильно. Здесь вы будете одна, а там за вами присмотрят. Доверьтесь нам: поедем к Тамаре Львовне.
— И вы, голубчик, и вы?
— Конечно же, и я!
— Да, да, — сказала Тамара Львовна. — Евгений Николаевич поедет с нами. Евгений Николаевич, сходите за Жоржем, Жорж сильный малый, он нам поможет. Да вы крикните его, Жорж, наверное, внизу… Дайте-ка я сама…
Старуха, кажется, только и ждала этой минуты. Как только Тамара Львовна вышла, она схватила Ильина за руку и зашептала:
— Не хочу к ней, не надо… Они с Туськой по целым дням шептались… Не хочу.
Ильин не успел ответить, вернулись Тамара Львовна с Жоржем.
— Я думаю, мам, лучше я на руки возьму, а? Не возражаете? — спросил он Ильина, как спрашивают родственника.
— Чемоданчик не забудьте, — шептала старуха, — там все Генино — костюм выходной, баретки…
Жорж быстро подхватил ее на руки.
— Однако! — сказал Ильин.
— Да, да… Он сильный малый, сильный малый. Возьмите чемоданчик, а я закрою дверь… Вот так. Теперь все. Да, постойте: кошка. Что ж с ней теперь будет? Я, вообще, не люблю кошек, но…
_ Заберем и кошку, — сказал Ильин.
— Да, конечно, заберем и кошку. Минуту, еще только одну минуту. — Они молча постояли возле двери, обезображенной сургучом. — Бедная девочка. Бедное, несчастное, неразумное существо. После этих… камешков мы почти не виделись. А она к тому же панически боялась оставаться с бабушкой. Бабушка считала, что во всем виновата Туся…
— Надо идти, — сказал Ильин. Он взял корзинку с котятами, и, пока они спускались по лестнице, кошка цеплялась за корзинку и отчаянно мяукала.
Приехали на дачу. Тамара Львовна сразу же стала устраивать бабушку, Жорж возился с машиной, забрал кошачью семью в гараж. Ильин разжег камин, сел у огня, согрел руки, прислушиваясь, как по-зимнему трещат дрова. Вошла Тамара Львовна, села рядом.
— Если бы я вчера вечером пришла к ней… Но сверхсрочное заседание…
— Вы же не могли быть там все время!
— Это верно… А бабушка действительно к ней плохо относилась и во всем обвиняла только ее. Все ее обвиняли. И вы тоже считали, что это она толкнула Гену.
— Никогда и нигде я этого не говорил. И в речи моей этого не было.
— Но все так думали. И я тоже.
— Вы?!
— Конечно. Как все, так и я. И она это чувствовала. И все ждала, что вы скажете о ней. А вы действительно так ничего о ней и не сказали. И тогда-то мне ее стало жаль. Наверное, все-таки… все-таки она чувствовала себя виноватой… В ней самой шла борьба… Как это у вас, у юристов, называется… прения сторон?
— Вся жизнь, Тамара Львовна, — это прения сторон…
— Для того чтобы жить, нужен если не талант, то хотя бы способности… У нее их не было, и никто ее этому не учил.
— Все мы ученики у жизни, — сказал Ильин. — И учить нужно каждого из нас. И надо учить, что жизнь трудная штука. Это ошибочный взгляд, что вот поработал, перевыполнил, а дальше все просто: не пей водку, читай умные книги, занимайся гимнастикой и проверяй тетрадки, у детей. Надо объяснять человеку, что все не просто, что жить не легко, а трудно. Тогда только и будет развиваться этот самый талант жить.
Ильин старался говорить негромко. Камин, тепло, траур, который надела Тамара Львовна, — все располагало к тишине. Он бы и рад был помолчать, но что-то толкало его говорить, спорить, не соглашаться. Он понимал, что выбрал для этого неподходящее время, но ведь он и не выбирал, так уж получилось.
— Талант жить, — продолжал Ильин, — это способность перенести и хорошее, и плохое. И этому можно и нужно учиться…
Тамара Львовна слушала его невнимательно.
— Когда все это случилось… Если бы не Жорж… Все его считают трепачом, а сколько он сегодня для меня сделал. Для меня. Понимаете?
Тамара Львовна рассказывала, что всю прошлую ночь она не спала, ее мучили дурные предчувствия, и утром Маяк один поехал в лабораторию, а она поехала к Тусе.
Ильин слушал, думая о своем. Пора, давно пора домой. Но прежде надо было поспеть на почту, с минуты на минуту окошечко могло закрыться… Это он еще днем загадал: «Если от Лары письмо — все будет хорошо…» Понимал, что так загадывать глупо, детскость какая-то, но все равно это целый день в нем крутилось.
— Мне пора, — сказал Ильин. — Извините, но есть дела неотложные…
— Да, конечно, конечно… Я позвоню вам завтра. Наверное, надо написать Самохину? Надо, чтобы он знал о Тусе.
— Надо, — сказал Ильин. — Но Самохину я напишу сам.
— Жорж, проводи Евгения Николаевича.
Но едва Ильин вышел, к нему рванулась детская фигурка Вассы Петровны:
— Генке передайте… теплые носки внучку моему… сама связала… Я Туське каждый день наказывала: передай, говорю, зима близко… Не хочет…
— Васса Петровна, — сказал Жорж, — вы бы шли отдыхать. Уже и постель готова…
— А ты кто такой? — огрызнулась старуха. — Товарищ адвокат, не оставьте нас, помогите в час трудный…
— Все, что в моих силах, я сделаю, — сказал Ильин. — Прощайте!
В садике к нему подошел Маяк:
— Ну, как Тамара? Верите ли, я уже час дома и не решаюсь зайти. Все так переменилось у нас за последнее время.
Он проводил Ильина до автобуса, и пока они шли и на автобусной остановке Маяк рассказывал, как тяжело стало дома.
— У меня такое чувство, — говорил Маяк, — что я ей мешаю. Жорж не мешает, они такие разные и все-таки понимают друг друга. А я мешаю или боюсь ей помешать, а это еще хуже. Теперь эта бабуся… Ведь это снова Тамарина фантазия, фантазия, каприз, а надо работать, делать дело.
Подошел автобус, Маяк обнял Ильина:
— Приезжайте к нам почаще… И с женой, она такая милая.
Зарево Москвы было совсем близко, и когда Ильин сел в автобус, академический поселок сразу потух. Всего-то здесь до города было семь или восемь остановок, но Ильину казалось, что он возвращается из дальней поездки.
Старушка на почте радостно встретила Ильина:
— А я за вас переживала… Ладно, что поспели! Есть, есть, как же, есть!
Он нетерпеливо вскрыл конверт. Это была не обычная записка, а большое письмо. По привычке Ильин попытался все схватить одним взглядом, но это было невозможно, и он выхватил только фразу: