— Отдыхать, отдыхать, — сказала она, — мне в аптеке дали изумительное снотворное. А если не заснешь, надо вторую…

Саша кивнул, взял таблетку и пошел в детскую, где Иринка уже трещала свежим бельем. Ильину снова захотелось сказать Саше несколько слов.

— Нет, нет, он слишком устал, сейчас для него главное — уснуть. Столько формальностей, ты себе не представляешь, и все в разных частях города…

Иринка говорила так уверенно, словно бы она всю жизнь занималась похоронами; наверное, эта уверенность хорошо действует на человека, придавленного горем. И уже лежа в постели, она энергично продолжала свой рассказ о сегодняшних кладбищенских мытарствах, и Ильин подумал: «Да, она делает дело, она все умеет, а я много рассуждаю и ничем не помог…»

И все-таки ему хотелось поговорить с Сашей. До сих пор еще не проклюнулись слова, и он уговаривал себя, что это эгоизм и что разговор нужен не Саше, а только ему, но все равно хотелось поговорить.

— Ты не спишь? — спросила Иринка.

И уснула, не дождавшись ответа.

Ведь она тоже была очень утомлена, вместе с Сашей они ездили выбирать место. «Выбирать место». Для каждого дела, даже для такого, как устройство мертвого, есть своя канцелярия.

Ильин встал и подошел к детской. Но Саша спал, снотворное подействовало, было слышно, как он тяжело храпит. Пусть спит, завтра снова ехать на кладбище, и еще нужны какие-то документы.

«Наверное, для Саши Люсина смерть более реальна, чем для меня, — вдруг мелькнула странная мысль. — Да нет, это не странно, Саша каждый день бывал в больнице и видел то, чего не видел я… Он был больше подготовлен…»

И снова Ильин подумал, что у них в семье никто никогда не болел. «Тьфу, тьфу…» Но мысль о том, что он никогда не встречался со смертью как с делом совершенно реальным, была главнее той, что, мол, все здоровы и не следует притягивать к себе дурной глаз. «Нет, следует… — неожиданно подумал Ильин. — То есть как это «следует»? Следует притягивать к себе дурной глаз? Но дурной глаз — чепуха собачья, а просто следует думать, следует думать…»

«А о чем следует думать? — спросил себя Ильин. — Следует думать о смерти», — ответил он себе, забрался в постель и покосился на спящую Иринку, как будто и спящая она могла услышать эти еретические мысли.

Он стал вспоминать, что говорили о смерти у них, у Ильиных, когда Ильин был еще мальчиком. Да и говорили ли когда-нибудь? И вспомнил, что когда в конце тридцать девятого дядя Коля, мамин двоюродный брат, погиб на Карельском, отец сказал: «Конец передышке». И мама, вздохнув, сказала: «Немало людей мы еще потеряем».

«Они знали, что жизнь конечна, — думал Ильин. — Да, то поколение знало, а наше? Но при чем тут поколение, удивительно: едва до чего-нибудь сам докопаешься, сразу — поколение. Поколение ни при чем, это мое личное дело. Мое, и только мое, и нечего сравнивать с собой ни дядю Колю, ни отца. И если я, Ильин, и пойму что-нибудь из того, что хочу понять, то это пойму я, а не все мое поколение».

Тишина, тишина, немосковская тишина… Он и не знал, что в Москве может быть так не по-московски тихо…

Через день хоронили Люсю. Вынос был из больничного морга. Стояла большая толпа, почти все лица казались Ильину незнакомыми. Иринка сунула ему в руки букет цветов, и он, как слепой, пошел за ней.

Двери морга были открыты, там тускло горело электричество, люди входили и выходили, входили быстро, словно решили, что пора окунуться, а выходили оттуда медленно, со слезами на глазах, и не только не стыдясь своей слабости, но, кажется, даже гордясь ею.

Ильин вошел, подталкиваемый Иринкой, увидел гроб и мертвое тело, но Иринка шепнула: «Это не Люся, Люся третья», и Ильин понял, что толпа, стоящая возле больничного морга, состоит из нескольких толп.

— Положи цветы на грудь, — шепнула Иринка.

Вместе они постояли у гроба, а рядом стоял Мстиславцев, поддерживая рыдающую Леночку, и Ильин вспомнил, что на какой-то вечеринке Леночка смеялась и, охорашиваясь, говорила, что боится кладбищ и верит в существование привидений.

— Помоги вынести гроб, — снова шепнула Иринка.

И он, и еще кто-то вынесли гроб. Ильин шел позади Саши, тупо глядя в Сашин давно не бритый затылок с завитками седых волос и на торчащую над воротничком матерчатую полоску, на которой не по-русски было написано: «Алекс».

Автобус с гробом взял с ходу, за ним поехало несколько машин. В черной «Волге» сидел начальник Люсиного НИИ Василий Васильевич, высокий жилистый мужчина, поразительно напоминавший де Голля.

— Это хорошо, что он приехал, — сказал Мстиславцев. — О’кей, — прибавил он, словно боясь, что Ильин его не понимает. За машиной, в которой ехал Василий Васильевич, ехали другие машины, и Мстиславцев, глядя в заднее стекло автобуса, называл людей, как на дипломатическом приеме: — Аржанов, Федореев…

На кладбище все было готово. Похожий на де Голля Василий Васильевич, как-то сонно оглядев толпу, подошел к могиле.

— Всю свою сознательную жизнь… — загудел он. — Отмечая высокую принципиальность и неуклонную… В последний путь, в последний путь…

Ильину показалось, что заскочила пластинка, и он с ужасом подумал, что же теперь будет, но в это время его самого стали выталкивать из толпы.

— Скажи несколько слов от имени друзей, положено… — зашептал Мстиславцев, но Ильин неожиданно уперся.

— Не надо, — сказал он твердо.

— То есть как это — не надо? Вы вместе учились, дружили, кому же, как не тебе?

Произошла неприятная заминка. Все неодобрительно смотрели на Ильина, и даже Иринка издали кивала ему: надо!

— Разрешите мне, — сказал Аржанов и подошел к могиле. — Я не был близким другом Людмилы Петровны, и, признаюсь, мы давно не виделись. Так что же, что привело меня сюда? — спросил Аржанов с таким неожиданным волнением, что Ильина всего словно тряхнуло, и он стал внимательно слушать. — Меня привела сюда моя молодость, — сказал Аржанов. — Да, молодость, — прибавил он, словно проверяя свое чувство на прочность. — Давно это было, я вернулся с войны и пришел в университет, еще не решив, буду ли я продолжать учиться там, откуда ушел в сорок первом. И вот там, на Моховой, и, кажется, в первый же день, я познакомился с Людмилой Петровной, которая так же, как и я, вернулась с войны. Я помню разговор в коридоре, разговор случайный, на ходу, который определил мою жизнь на много лет вперед. О чем он был, этот разговор? О доблести, о подвигах, о славе? Нет, она всегда боялась громких слов, разговор шел обо мне, о моей судьбе, я говорил о моих сомнениях. Нет, не так: я исповедовался, и меня слушали. И вот сегодня я пришел сказать спасибо той, которой я обязан многим, но которой уже нет среди нас, — он чуть помедлил, — живых…

После похорон Ильин подошел к Аржанову:

— Большое вам спасибо, вы прекрасно сказали. И так меня выручили, верите ли, я в тот момент и двух слов не мог выговорить, а вы прекрасно, прекрасно сказали…

— Но я вовсе не собирался говорить красиво, — сказал Аржанов, улыбаясь.

Ильину хотелось спросить, был ли в действительности тот разговор с Люсей, но спрашивать об этом было, наверно, бестактно, тем более что ответ мог быть однозначен.

— А главное, — сказала Иринка, — когда вы говорили, я все время видела перед глазами Люсю.

«Выдумал, — внезапно решил Ильин. — Ну да ладно, не все ли теперь равно».

Все стали рассаживаться по машинам, и Ильин увидел, что Иринка снова захлопотала, подбежала к Мстиславцеву, и тот сказал:

— Иринушка, милая, какой обед, час дня, время рабочее, вот поработаем свое, а уж потом и обедать, заметано?

Иринка, Саша и две старушки, кажется Люсины тетки, сели в одну машину, а Ильина взял в свою Аржанов. Они всю дорогу вспоминали Люсю, и Аржанов, между прочим, заметил, что вся эта история с Калачиком повлияла, конечно, на ход болезни.

— Да, — сказал Ильин. — Сторицын был у нее и, кажется, плакал…

— Сторицын? — заинтересованно спросил Аржанов, по-видимому, он ничего не знал. — Да, конечно, ведь они вместе работали. Да, печально, очень печально. Скажите, вы в курсе, что ваша жена пригласила меня на поминки?