Может быть, то, что я пишу о Викторе Михайловиче Василенко, это, кроме прочего, попытка вернуть долг. Долг из моих не — ответов на его письма, из моих не — звонков, которые он ждал.

Да, он казался иногда чрезмерно говорливым, чуть ли не назойливым, при всей его безукоризненной вежливости, аристократической корректности. Почти все годы нашего знакомства мой день в издательстве (дома телефона не было) начинался с его звонка, с долгого, чаще всего, разговора. Приходилось его прерывать фразой, которую он ждал:

— Извините, Виктор Михайлович, ко мне пришли…

Но когда он умер, мне стало не хватать этих звонков, его увлеченной речи, его голоса. Уже никому я не был нужен каждодневно.

И это не телефонная пустота. Умолк неповторимый голос.

Стало не хватать писем с непременными стихами, с узнаваемой тесной машинописью на полулистах, с почти обязательной росписью. «Я люблю подписываться», — по — детски признавался он.

«И как всегда, простите, посылаю еще одно Вам новое стихотворение… для Вашей коллекции моих скромных “творей”, как сказал бы мой предок Григорий Сковорода».

Поэзия для него была чем‑то насущнейшим и святым, недосягаемо высоким. Без нее жизнь обессмысливалась.

«Я счастлив тем, что пишу стихи, несмотря на мои годы, значит — я еще живу».

Виктор Михайлович Василенко (1905–1991) был крупным историком народного искусства и «скромным» поэтом, как он себя называл, с нещедрой литературной судьбой, слегка улыбнувшейся ему лишь на закате.

Родившись зимой, бредившей первой русской революцией, во Влоцлавске, уездном городе Варшавской губернии, где стоял корпус, которым командовал его дед — генерал, в потомственной военной семье, не бесславно послужившей отечеству, он умер неуютной московской осенью, на очередном российском изломе, последним в роду.

Виктор Михайлович помнил, что по материнской линии его род восходит к семье Григория Сковороды, которого «мир ловил, но не поймал»… Что его прадед Иван Иванович Василенко брал в плен жестокого Осман Нури пашу, сражался на Шипке…

Он многое помнил.

Я заглянул в письма, которые он мне беспокойно присылал в тот, по — настоящему первый год нашего знакомства. Познакомились‑то мы в начале октября предыдущего, 1984 года, но это было ритуальным знакомством редактора с автором. Тогда он подарил мне свою первую книгу стихов «Облака», вышедшую в 1983 году.

Правда, прочитав уже рукопись, я был о ней самого хорошего мнения, многое мне нравилось. Я в его стихах почувствовал нечто родственное. А в те времена отношения редактора с автором чаще всего напоминали японский театр масок. Каждый представлял, какая маска что означает, и тёртый автор распрекрасно знал правила игры. Как и опытный редактор. Когда автор был редактору мил и к тому же рукопись была принципиально проходима, тот делал все, чтобы действо завершилось счастливым концом.

Чтобы рукопись вначале получила одобрение маститого рецензента.

Потом попала в план.

Потом, уже при сдаче в набор, благополучно прошла препоны чтения завредакцией, контрольного редактора главной редакции, вплоть до подписи директора.

Принеся рукопись, выхода книги нужно было ждать года два в самом лучшем случае. А иногда лет десять.

А каково было Виктору Михайловичу ждать в его 80 лет?

Помогла рекомендация Расула Гамзатова, к которому заинтересованный пиетет имел тогдашний завредакцией Д., начальства боявшийся как огня. Хорошую рецензию написал Станислав

Куняев, бывший для издательства серьезным авторитетом. Книга попала в план. То есть все шло прекрасно, и «Птица солнца» через два с лишком года вышла. Сейчас книгу можно издать за два — три месяца. Но мало ли что можно сейчас! Тогда все было другое.

И время до выхода книги стало для Виктора Михайловича волнительно — тревожным. Многого не понимая (никто ему не растолковывал — как растолковать железную логику абсурда?) в издательской интриге, он переживал, сомневался, не знал, что предпринять.

Ушел Д. Завом стал П. Человек хваткий, понимающий поэзию по — настоящему. Но редко отказывавший себе в удовольствии ехидно, с чувством интеллектуального (пусть иногда и действительного) превосходства высмеять авторские слабости, недосмотры, тем более стихотворчество невысокого полета, плоды которого несли без устали. Нередко, увы, и издавали.

Одному смоленскому стихотворцу, мало симпатичному, но не без способностей, с пафосом рассказывавшему пакости о Твардовском, П. с прищуром предлагал: «Продай корову — издашь книжку!»

У тёщи стихотворца была корова. А книжки только что стало возможным издавать и за свой счет. Тот, пыхтя, сносил все шуточки.

Как‑то Виктор Михайлович приехал в редакцию, не зная, что я заболел, и его встретил П., ничего существенного не сказавший. Но тон! Этого было достаточно для переживаний. Он мне писал:

«Не знаю, какие он там сделал замечания, но я, конечно (я очень человек волнительный, да и все сомневающийся в своей ценности как поэта), расстроился необычайно. Конкретно он ничего мне не сказал, но бросил: “Есть однотипные стихи и замечания”. Надеюсь, что Вы там, где это будет возможно, меня защитите».

Я как мог защищал. С переменным успехом.

«Вернувшись домой, я стал понемногу приходить в себя после вчерашнего. Отбор стихов, ваша редакционная обстановка, шум и т. д. Все это очень тяжко… Когда я еще раз просмотрел отобранное, то мне стало очень горько, что не вошли многие хорошие, Вами отобранные и Вами ценимые стихи. Неужели некоторые из них нельзя вернуть? Я очень прошу Вас постараться это сделать», — писал он. И следом: «Могу же в чем‑то я остаться самим собой и не быть подвергнутым каким‑то мне неприятным изменениям… Восстановите что можно. Уговорите Владимира Алексеевича…»