Потом рассказала я вашей дорогой все, как было. Как ждали вы ее, какволновались. Опустила она голову, слушает, молчит, а слезы такие тяжелые из глаз капают. Пробыла она у меня всего-то час.

— Куда она поехала отсюда? — дрожа от волнения, спросил Радин.

— Не знаю. Привела Шурка ей такси, обняла она меня и говорит: «Спасибо вам, тетя Груша. За себя, за мужа, за все спасибо».

— Адреса не оставила?

— Нет. Да и не до того ей тогда было. Говорит со мной, а сама все думает, думает о чем-то. Видно, любила она тебя крепко, на всю жизнь любила.

— И больше не слышали о ней?

— Нет, товарищ Радин, ничего. Видно, уехала она куда-то.

— А письмо, письмо же от нее получили, — сказала Шура.

— Письмо? — воскликнул Радин.

— Письмо, верно, было, как же я забыла про него, — развела руками тетя Груша. — Да, вроде как еще до войны пришло оно. Ты не обижайся на нас, товарищ Радин, но мы его уничтожили, как получили да прочли. Боялись мы. Ведь потом что тут про тебя говорили, не приведи господь. Будто — она пригнулась к уху Радина — на самого Сталина покушение готовил. Ну, мы со страху и сожгли письмо.

— Я не обижаюсь, понимаю все. А что было написано в письме и откуда оно было послано?

— Это уж пусть дочка скажет, она и помнит лучше.

— Письмо было из Ленинграда. Написано, наверное, в 1939 году, да, точно, когда еще финская война была. Письмо со штемпелем «Ленинград», но воинское, без марки. И адрес был на полевую почту. Спрашивала, нет ли каких о вас сведений, не вернулись ли вы. Просила сообщить ей.

— Значит, тогда она еще жива была и на свободе, — задумчиво проговорил Радин.

— Жива и служила в армии. Вы же мне говорили, что она врач, ну, ясно, ее и мобилизовали в армию.

Посидев еще немного, Радин встал.

— Ну, спасибо за новости, дорогие. Хоть что-то узнал о Соне.

— Оставайтесь у нас, товарищ Радин, — предложила Шура.

— Спасибо, но тут я проездом, с фронта на фронт. Буду жив — увидимся, а вот это — вынимая из мешка банку тушенки и полбуханки черного хлеба, сказал Радин — возьмите, пожалуйста.

— Да что ты, товарищ Радин. Будем мы у солдат, защитников наших, паек отбирать, — замахала руками дворничиха.

— Пустяки. У солдата еще есть, его в любом комендантском по аттестату накормят, — обнимая ее, сказал Радин. — До свиданья, дорогие.

— Герой! — глядя на орден и медаль, восхищенно сказала тетя Груша. — Они тебя шпиеном да бандюком обвинили, а ты за геройство смотри какие награды получил.

— Бывает, все бывает, тетя Груша.

Теперь надо было идти в ПУР РККА.

— Итак, Соня была жива, письмо было военное, с номером полевой почты.

Радин несколько раз останавливался, чуть ли не вслух рассуждая обо всем. Письмо! Значит, и спустя три года Соня была одна, продолжала думать о нем, искать его. Нет, она не вернулась к Четверикову, и страшная участь семей военнослужащих, попавших в начале войны в немецкие лапы, не коснулась Сони. Но где же, где она? Если жива, то, может, в осажденном Ленинграде работает в армии зубным врачом?

И эта шаткая версия вдохнула в Радина надежду и покой.

Начальник отдела печати, полковник Баев, худощавый человек, с острым, внимательным взглядом, встретил Радина с приветливой, чисто военной четкостью в словах и действиях.

— Я знаю о вашем прошлом, но его больше не существует. Вы гвардии майор, орденоносец, отличившийся в боях с неприятелем. Писатель. Сейчас военные писатели нужны в армейских и фронтовых частях. А куда б вы хотели?

— Если это возможно, то в любую, хотя бы дивизионную газету Ленинградского фронта, — ответил Радин.

— Туда нельзя. Во-первых. Ленинградская писательская организация до войны была очень значительна, и теперь писатели в армии и флоте защищающих город. Да и блокада.

— В таком случае куда угодно. Служить Родине можно на любом фронте.

— Правильно! — похвалил его Баев. — Я направляю вас в распоряжение Военного Совета Юго-Западного фронта, а там, если захотите, будете работать в любой армейской газете.

Спустя час гвардии майор Радин уже имел предписание ПУР РККА о немедленном отбытии из Москвы к месту своей новой службы.

— Когда прикажете ехать, сегодня или завтра? — спросил он полковника, втайне желая второго.

— Завтра вечером. Ведь вы москвич, и лишний день в столице не повредит делу победы, — пошутил Баев.

Радин ушел от него полный благодарности за простой, товарищеский, хоть и подчеркнуто официальный прием, К числу хороших людей, которым он в уме вел список, прибавился еще один — полковник Баев, ничем не напомнивший бывшему штрафнику о его тяжелом прошлом.

День прошел в скитаниях по улицам Москвы, в воспоминаниях. Шел ли он по Арбату, по улице Горького или, как он ее звал раньше, Тверской, — всюду было прошлое, его детство, юность.

Заглянул он и в Союз писателей по улице Воровского. Здесь было непривычно тихо. И мало знакомых.

«Как все быстро забывается в этом мире», — с горькой усмешкой подумал он. Словно никогда и не было никакой прежней жизни…

Радин поднялся по каменной лестнице и, еще раз проверив адрес, позвонил у двери. Открыла ему пожилая, полная женщина с утомленным лицом.

— Кого вам?

— Простите, быть может, я ошибся, но мне нужна семья инженера Притульева, — тихо сказал Радин.

Женщина испуганно глянула на него и быстра, взволнованно сказала:

— Я жена инженера Притульева… а кто вы? — и не давая ответить Радину, заговорила: — Вы что-нибудь знаете о нем? Вы пришли с какими-нибудь известиями?

— Нет, — тихо, опуская голову, сказал Радин, — к сожалению, я сам хотел узнать от вас об Александре Лукиче.

— Да кто вы? — после недолгой паузы спросила женщина.

— Я сидел в одной камере с вашим мужем, — проговорил Радин, — около двух месяцев на Лубянке. Потом был в Воркуте, затем в ссылке и полгода назад попал на фронт.

Женщина молчала, выжидательно глядя на него.

— Когда меня, после приговора отправили в Воркуту, я дал слово Александру Лукичу, что если буду жив и когда-нибудь вернусь в Москву, зайду к вам. Правду говоря, я, — Радин помолчал, подбирая помягче слова, — думал, что Александр Лукич уже дома…

— Нет, мы ничего не знаем о нем. Ни-че-го! — с отчаянием сказала Притульева. — Вы первый, кто принес весть о нем. Он жив?

— Не знаю. В тридцать седьмом, в декабре, когда меня увозили в Воркуту, он был жив. Дальше — не знаю, — печально сказал Радин. — Вы простите меня, я понимаю, что своим приходом разбередил ваши раны, но… — он горько усмехнулся, пожимая плечами, — я сам бывший узник; благодаря войне освободился от судимости. Простите меня, но не зайти я не мог. Я дал слово Александру Лукичу.

Он поклонился и, уже поворачиваясь к выходу, сказал:

— Я очень высоко ценил благородство и прекрасную душу вашего мужа и не мог не выполнить своего обещания. Прощайте.

— Обождите, — срывающимся голосом сказала Притульева. — Как ваша фамилия?

— Радин.

— Идемте в квартиру. Скоро придут дочь и невестка. И вы нам расскажете о нашем Александре Лукиче.

Радин рассказал им обо всем, с подробностями, — и об одиночке, и о том, как попал в общую камеру, как стал соседом по нарам, а затем и близким, почти родным ему человеком инженер Притульев, рассказал и о своей любви к Соне, и о Четверикове, и своей встрече с дворничихой тетей Грушей.

— Вы еще найдете вашу жену. Вы оба молоды. Ведь кончится же когда-нибудь эта проклятая война, вы встретитесь и заживете счастливо, — тихо сказала Притульева. — А мы… — голос ее дрогнул, — а мы с Александром, вероятно, никогда уж не встретимся на земле.

Утерев слезы, она повернулась к небольшому портрету, висевшему на стене.

И Радин вспомнил слова инженера, сказанные им в последний вечер:

«Вы молоды, здоровы. Перед вами еще откроется многое в жизни, а я стар, болен, мне уже пятьдесят девять…».

Радин с трудом подавил волнение и сказал:

— Не отчаивайтесь. Сейчас специалисты нужны стране, а такой крупный инженер, как Александр Лукич, особенно. Я уверен, что он работает где-нибудь в тылу, и после войны вернется к вам.