— Где он? — настойчиво спросил я.
— По ту сторону гор, в Грузии. Но тебе не надо к нему. У нее много несчастий, не преподнеси ей еще одно. И к тому же у Мурата своя семья, свои заботы.
Отец, отец… Знал бы ты, как мне не хватало тебя. В те детские годы я каждый день заговаривал с матерью о тебе, надоедая, выспрашивая, когда же ты приедешь. Она, прижимая меня к себе, твердила:
— Вот растает снег на вершинах, откроется дорога через горы, и он приедет…
И я каждое утро, просыпаясь, бежал к окну, смотрел на вершины гор и огорченно вздыхал, видя, что они белы от снега. Уходила зима, наступала весна, на смену ей приходило лето, потом желтизной покрывала землю осень, — а вершины гор всегда были белые… Но я терпеливо ждал. Ждал, когда наступит день, когда лед исчезнет, откроет дорогу отцу, который, верил я, тоже каждое утро спешит взглянуть на горы с надеждой, не появился ли просвет… К несчастью, я поделился своей мечтой с мальчишками, поклялся отдать самую свою большую драгоценность — черный игрушечный автомат со сверкающим огоньком в дуле — тому из них, кто первым заметит растаявшие ледники, и втянул в игру всех сверстников. И напросился на неприятность. Однажды Бицо заявил:
— Я спросил у отца, почему так медленно тают льды на вершине, а он сказал, что они вообще никогда не исчезают. Их никакое солнце не берет. Они вечные, не поддаются солнцу… — Он потупил очи и добавил с детской безжалостностью: — И еще он сказал: отец твой не потому не приезжает, что дороги занесло снегом, — он же может прилететь самолетом, что каждый день туда-сюда носится над горами, — а потому, что разошелся с твоей матерью. Теперь он вам все равно что чужой человек.
— Как это чужой? — рассердился я. — Он знает, что я его сын. Он скучает по мне. Он приедет! Приедет! — И чтоб не исчезла вера в это, и чтоб убедительнее были мои слова, и чтоб больше никто не посмел говорить такое, бросился с кулаками на обидчика…
Иногда на меня находило. Вдруг казалось, что вот, я сижу себе спокойно в школе, а отец в эту самую минуту идет — с рюкзаком за спиной — по единственной аульской улице и нетерпеливо поглядывает по сторонам, выискивая меня. Я так ясно представлял себе это, что не было сил усидеть на месте. Не дожидаясь конца урока, я тянул руку вверх: «Мне выйти… — и скороговоркой добавлял: — Мне очень-очень нужно!»
Я не врал, мне и вправду нельзя было не выйти, но я не объяснял причину, и не вина моя, что учительница по-своему понимала мое нетерпение и поспешно кивала головой. Я выскальзывал из-за парты, стремглав, вызывая смех в классе, выбегал за дверь, но устремлялся не к калитке, которая просматривалась из окна класса, а перемахивал через забор и огородами мчался к дороге. Но, как всегда, она была пуста… Не верилось, что нет отца. Я же видел его, видел! Отец, наверное, уже дома… И я спешил к хадзару, только пятки сверкали. Дверь нашего дома никогда не запиралась на замок. Я торопливо толкал ее, вбегал в комнату, затем на кухню…
Сама мать об отце никогда первой не заговаривала. Только отвечала на вопросы и при этом не смотрела в глаза. И я ахнул: она не ждет моего отца! Он и в самом деле никогда не возвратится! Не возвратится!.. А как же я? Мне ведь нужен отец! Очень нужен! Мне хотелось выведать у матери правду, хотя знал, что взрослые скрывают от сыновей нечто такое, что, по их мнению, недоступно детскому уму… Как-то я спросил мать:
— Какой он из себя?
Она не переспросила, кто — он. Ни слова не говоря и не взглянув на меня, она достала из глубины шкафа фотографию и протянула мне. Я схватил карточку и жадно впился в нее глазами. Суровый мужчина в армейском кителе с капитанскими погонами, гвардейским знаком и тремя планками орденов, смотрел тяжело, как бы спрашивая, чего это я уставился на него…
— Вообще-то он веселый, — раздался за спиной голос матери. — Любит шутку. Но со мной был угрюмый. И его не баловала жизнь. Война прошлась и по нему. Да и я добавила ему забот. За начальника был у геологов, дома обходил, уговаривал идти поварихой. Пришелся мне по душе. С первого взгляда. Я не требовала, чтоб женился на мне. А он, как понесла тебя, днем на виду у всего аула перебрался ко мне с чемоданами. Затеял было свадьбу, да я не позволила. Заур накрыл стол, пригласил ближайших соседей, — вот и вся свадьба… Пришло время геологам возвращаться в город. Мурат с ними заявление отправил, так, мол, и так: женился, освобождайте от должности. Стал работать в колхозе механизатором…
Другим представлял я себе отца, этот суровый взгляд смущал.
— Улыбка у тебя его, сынок, — усмехнулась за спиной мать. — Покинул нас, а улыбку оставил, больше никакого наследства. Остальное: глаза, и брови, и даже походка — вприпрыжку — мои! А вот улыбка — его. Умеет скалйть зубы, чародей… — Мать говорила, будто сама с собой. — Встретились — улыбался. И уходил тоже с улыбкой. — Она машинально взяла из моих рук фотографию, посмотрела на него в упор. — Догадался, что за три года соскучилась я по улыбке? Вот и ошпарил…
И — о чудо! — я увидел на лице матери светлую, счастливую улыбку, какую до этого никогда не замечал. Да, она улыбалась, вспоминая моего отца… Я хотел выйти из комнаты, но тут она встрепенулась:
— Мне было больно, когда он ушел, не хотелось жить… Но я ни в чем не виню твоего отца. Ни в чем, — повторила она. — Пусть другие что угодно болтают, мол, подло поступил, бросил, и мне следует люто ненавидеть его. Но почему я должна пылать гневом к ному? Разве он не женился на мне? Разве не хотел, чтобы было по-человечески? — У нее повлажнели глаза. — Твой отец был нежен, заботлив. А когда напугала его, старался переломить себя. Но не всякому дается… выстоять… Мужчин только называют сильными, но мы-то, женщины, знаем, кто из нас сильнее… — Она долгим взглядом уставилась на портрет. — Ранимый ты у меня, ранимый. Потому и ушел. Трудно нам без тебя, но ни я, ни твой сын не в обиде на тебя. Будь счастлив, Мурат… — Мать оторвалась от портрета и, обернувшись ко мне, потребовала: — Ты, Олежка, не позволяй наговаривать на отца. Не заслужил он плохих слов, не заслужил… — И обняла меня: — Он дал тебе свою улыбку, и теперь она все время рядом со мной. Улыбайся, сынок, улыбайся почаще…
Глава четвертая
Машины, возбужденно рыча, точно привязанные друг к другу невидимыми нитями, мчались, выстроившись в четыре ряда, а навстречу им, тоже в четыре ряда, также беспрерывной чередой двигались, шипя шинами и поблескивая глазами-фарами, «Форды», «Альфа-Ромео», «Ситроены», «Мерседесы», «Вольво»… Глядя на это бесконечное стадо устремленных неизвестно куда длиннотелых и короткокрылых, низкосидящих спортивных и нависающих над трассой толстушек, стелющихся черных торпедообразных лимузинов и вертлявых коротышек «Тойота», я невольно хмыкнул.
— Чего ты? — оглянулся Аслан Георгиевич.
— Двух одинаковых нет, — кивнул я на поток машин. — Чем-нибудь, хоть мелкой деталью: фарами, украшением на капоте, но отличаются одна от другой.
Виктор перевел мои слова сидящему за рулем синьору Чака. Тот блеснул глазами и быстро-быстро заговорил.
— Знаете, о чем он? — спросил Виктор. — Оказывается, в Италии для этих целей создана чуть ли не целая индустрия: масса мастерских, да и сами автомобильные фирмы по желанию владельцев автомашин и покупателей придадут им своеобразный вид.
— Зачем это? — удивился я.
Импресарио изящно повел плечом:
— В наш век все становится стандартным, даже чувства. Человеку же хочется иметь нечто, свойственное сугубо ему и никому другому. Вот и придают машине что-то, отличающее ее от других. Даже имена присваивают, точно живым существам. Это, если хотите, протест личности против навязываемых норм жизни. О, как надоедает, когда изо дня в день слышишь и видишь одно и то же! Ведь чем ваш ансамбль покоряет итальянцев? Своеобразием, эмоциональностью, неожиданностью движений, удивительным чувством ритма. Вы поражаете воображение людей. Поставь тебя, — кивнул мне синьор Чака, — среди итальянских сверстников, — ты будешь выделяться. Нет, не бицепсами, не красотой. У нас есть и покрасивее и постройнее тебя, парень. Выделяться ты будешь взглядом. Эта гордость в осанке, этот пламенный блеск глаз перенять невозможно. Они от рождения. Каждый ваш танцор знает, чего стоит. Я сейчас говорю и вижу: вы не ради приличия слушаете меня, — вам хочется вникнуть в мои мысли, дела, чувства. Этот вот интерес утерян многими. Беседуя с человеком, иногда чувствуешь, что ему нет дела ни до твоих проблем, ни до твоих мыслей, — ему все надоело. Он оживает лишь тогда, когда рассказывают, как кто-то сумел набить мешки деньгами и стал знатной птицей. А ты, парень, отказался бы от денег?