Предположение о том, что война не началась бы в 1939 году и что Гитлер стал бы еще долго выжидать, не заключи он германо-советский пакт, кажется мне необоснованным еще по одному важному соображению. Дело в том, что Гитлер не хотел и не мог ждать. В его беседах с генералитетом все время сквозила одна мысль: время работает не на Германию!

Отдавая в 1936 году приказ о разработке пресловутой «четырехлетки», Гитлер прямо указывал, что к 1940 году Германия должна быть готова к войне[164]. Чем дальше, тем больше фюрер торопился. В 1939 году он почти в каждой своей беседе с генералитетом говорил о факторе в семени и о том, что время работает не на Германию. И этого мнения придерживался не только он. В своих мемуарах сэр Айвон Киркпатрик записал, что, когда он уже после войны беседовал в Нюрнберге со своим «старым знакомым» Германом Герингом, тот подтвердил ему: 1939 год Германия считала оптимальным для начала войны[165].

Но, может быть, Гитлер впоследствии изменил свою точку зрения? Нет. 12 декабря 1944 года, беседуя с командирами дивизий перед началом Арденнского наступления, он говорил им:

«Итак, мы ведем борьбу, которая так или иначе неизбежно должна была наступить. Следует выяснить только один вопрос: был ли удачным момент ее начала? Политическая ситуация постоянно меняется. И тот, кто хочет достигнуть кажущейся ему необходимою политической цели, не действует в условиях стабильности, которая абсолютно гарантирует ему осуществление этой цели. Такого не бывает в политике: симпатии или антипатии народов — понятие весьма изменяющееся. В этом году я прочитал меморандум, который я составил сразу после польского похода в 1939 году. Я могу сегодня его отдать для опубликования в печати. Я могу сказать, что действительность подтвердила его в каждом пункте, причем не один, а десять раз.

Тенденция этого меморандума состояла в том, чтобы доказать, что теоретически выгодная политическая ситуация в 1938 — 1939 годах отнюдь не была стабильной. Наоборот, она зависела от многих факторов, которые в любой момент могли измениться...

Кроме того, прибавляются военные факторы. Не существует момента, в котором мы можем считать вооружение законченным. Мы имели один раз счастье, бросив гигантские средства, — я израсходовал до 1939 года 92 миллиарда марок! — достичь полного превосходства в большинстве областей вооружения. Однако ясно, что это было лишь временное превосходство. Ибо в тот самый момент, когда мы, например, ввели новую тяжелую полевую гаубицу, другие государства уже начинали конструировать орудия с дальнобойностью, равной 18 километрам. В тот момент, когда мы ввели определенные виды танков, у русских уже были задуманы танки «КВ-1» и «КВ-2», а в первую очередь «Т-34». И эти типы уже были сданы в производство. Иными словами, сама война через один или два года показала нам, что некоторые наши типы, в которых мы могли считать себя абсолютно превосходящими в течение первых двух лет, оказались устаревшими.

Кроме того, надо было учесть следующий момент, который касался меня лично. Я был уверен в том, что в ближайшие 10, 20, 30 и, может быть, 50 лет в Германии не будет человека с таким авторитетом, с таким влиянием на нацию, с такой решимостью, какими обладаю я»[166].

Нет, в своем авантюристическом зуде Гитлер ни в коем случае не хотел ждать. Не мог ждать.

Проблема третья: если бы нападение на Польшу все таки совершилось, а Советский Союз остался бы, скажем, нейтральным, то что это означало бы?

Такая ситуация могла бы сложиться, если бы СССР ответил отказом на немецкое предложение, но и не заключил бы соглашение с Англией и Францией.

Конечно, развал Польши произошел бы в такие же «блиц-сроки». В конце сентября армия Гудериана была бы уже в 60 километрах от Минска. Правда, это не означало бы немедленного начала войны, но стратегическое положение СССР резко ухудшилось бы. В том числе и потому, что Германия не остановилась бы на больше.

Если взглянуть на директиву об операции «Вайс», то в ее 1-м пункте имеется такая строчка: «Позиция лимитрофов будет определяться исключительно военными требованиями Германии»[167]. В беседе с генералами Гитлер более откровенно говорил о «необходимости решить прибалтийскую проблему»[168]. В переводе на обычный язык это могло означать только захват Литвы, Эстонии и Латвии.

Чтобы перепроверить свое предположение, я обратился к свидетелям — лицам, занимавшим в конце 30х годов ведущее положение в трех прибалтийских республиках.

...Юозас Урбшис теперь занимается переводами с французского на литовский. Когда я приехал к нему в Каунас, то застал его за очередной работой — переводом роллановского «Кола Брюньона». Урбшис был так глубоко погружен в мир образов и мыслей великого француза, что ему казалось трудным мысленно перенестись в другую историческую эпоху. Медленно, как бы преодолевая внутреннюю инерцию, он начал свой рассказ о положении Литвы в конце 30-х годов.

Профессиональный дипломат, посол, а затем генеральный секретарь министерства иностранных дел Литвы, Урбшис в конце 1939 года стал министром иностранных дел этого государства. Именно Урбшису пришлось первым выслушать от Иоахима фон Риббентропа ультимативное требование отдать Германии Клайпедскую область. Он рассказывает:

— Да, это было 20 марта 1939 года в большом кабинете Риббентропа на Вилыельм-штрассе. Насколько помню, об этой встрече я попросил сам. К тому времени немецкие притязания на Клайпеду стали носить столь вызывающий характер, что я хотел предпринять какие-то меры, чтобы избежать вооруженного конфликта и получить заверения, что Германия не предпримет шагов, которые привели бы к нарушению территориальной целостности Литвы. Помню, я возвращался из Италии через Берлин. Мне сообщили, что Риббентроп 20 марта меня примет. Во время визита я начал излагать свои соображения. Однако Риббентроп грубо меня оборвал и предъявил ультиматум: Литва должна немедленно отдать Германии Клайпедскую область...

Было заметно, что Урбшису нелегко говорить об этом, как и вообще об отношениях между Германией и прибалтийскими республиками на пороге второй мировой войны:

— Конечно, отношения между Литвой и Германией имели особенность. Она заключалась в прямых территориальных притязаниях Германии. Если по отношению к Латвии и Эстонии Германия внешне придерживалась дипломатических норм, то к нам прямо предъявлялись претензии. Антилитовская линия проводилась и в веймарскую эпоху, но Гитлер, придя к власти, резко ее усилил. Стала активно действовать его агентура в Литве национал-социалистская партия в Клайпеде. Клайпедские нацисты, базируясь на Кёнигсберг и Тильзит, готовили акты саботажа и террора. Знаменитый процесс Неймана — Засса показал, как далеко зашли провокационные действия Германии. И все это завершилось ультиматумом Риббентропа...

— Какое впечатление произвел па вас Риббентроп? Мой вопрос, видимо, был сформулирован неудачно. Урбшис ответил контрвопросом:

— Какое может произвести на вас впечатление человек, который хочет напасть на вас и отнять что-либо?

— Вспоминая о тех годах, — продолжал Урбшис, — конечно, ретроспективно видишь, что прибалтийские республики относились к Германии с большой подозрительностью. Это, кстати, можно сказать не только про малые страны Европы. И, конечно, пример Клайпеды говорит о том, что Германия питала агрессивные намерения против трех наших маленьких стран. Литва была вынуждена капитулировать. 23 марта немецкие войска вступили в Клайпеду, а в Каунас для «юридического оформления» агрессии был прислан господин Ганс Глобке — да, тот самый Глобке...

Я спросил:

— Как вы считаете, в случае отсутствия пакта о ненападении между Германией и Советским Союзом Гитлер напал бы на прибалтийские республики?