— Баю-бай! — приговаривала Юлиана. — Спите, люди, сладко спите! Не подавайте голоса, а то вам голову отрубят или в Сибирь сошлют, как сослали Палия[10]. Обманет тебя старый гетман лукавыми речами своими и в рабство отдаст.

— Да она шпионка московского царя! — крикнул кто-то в толпе.

— Глупости! Московский царь и Мазепа — друзья. Она на гетмана клевещет. Это шведам на руку!

Фаддея кто-то тронул за локоть. Это был Василий.

— Ты тоже здесь? Снова эта юродивая. Не слишком ли разумные речи для юродивой?

— Пожалуй, — согласился Василий. — Взгляд бы ее поймать. По глазам можно все понять.

Юлиана внезапно перестала петь, снова схватила куклу.

— Баю-бай! Король Карл в Гданьске словенскую друкарню открыл. Там возмутительные письма печатают. В них сказано, что он собирается идти на Москву. Но это для обмана. На Москву он идти боится.

Наконец появилась стража. Кто-то вяло крикнул:

— Держи ее!

— Расходись!

— После выстрела на улицах не появляться!

Действительно, в девять часов, после холостого выстрела из пушки на Низком замке, всем полагалось сидеть по домам.

— Расходись!

— Вот я тебе сейчас задам «расходись»!

Кто-то ударил одного из стражников в спину палкой. Возникла потасовка, во время которой известный городской пьяница и хулиган Романчук сорвал с головы шляхтича Челуховского шапку. Челуховский возмущался, кричал, что его род когда-то был одним из самых древних во Львове, что его прадедушка носил титул графа и Челуховские лишились титула лишь пятьдесят лет назад, при недальновидном короле Иоанне Казимире.

— Если ты такой знатный, так чего ради ходишь летом в меховой шапке?

Челуховский не сумел ответить. Да и что он мог сказать? Кроме собольей шапки, у него, конечно, был под Львовом небольшой фольварк, но он почти не приносил доходов и давно был сдан в аренду. А деньги, полученные от шведов, давно истратил.

Пока все эти события бушевали на площади, «святая» Юлиана исчезла. Прямо-таки растворилась в темноте. Скорее всего, нырнула в одну из брам[11].

— Написать бы ее в лохмотьях, с короной на голове, а вокруг — перепуганные лица, — сказал Фаддей.

— Пиши! — ответил ему Василий.

— За портреты юродивых денег не платят.

— Ну, как знаешь… Прощай. Тороплюсь.

Василий ушел твердым и скорым шагом. Он знал, куда идет. Перемахнул через гору около Высокого замка и спустился к каменному забору, ограждавшему сад и большой двухэтажный дом. Тут он пошел медленнее, стал покачиваться, будто был пьян, и гнусаво забормотал странную песню, которую трезвый человек, конечно же, петь не стал бы:

Затем Василий, будто бы утомясь, присел на большой камень. Камень этот лежал почти у самого забора, в густой тени. Василий посидел минут пять, прислушиваясь, не бродит ли кто-либо поблизости, а затем поднялся, легко перепрыгнул через забор в сад. Осторожно прокрался к дому, схватившись за опору балкона, подтянулся и перебросил через перила ногу. В доме было тихо, но в дальних окнах горел свет. Дверь, ведущая с балкона в комнату, была заперта. Но решительный поэт ножом открыл форточку, просунул в нее руку и отодвинул шпингалет. Дверь распахнулась. Василий тихо закрыл ее за собой, нащупал кресло и сел в него.

Где-то были слышны голоса и шаги. Но постепенно все утихло. Василий не знал, сколько просидел в темноте. Может быть, не меньше получаса. День был тяжелый и суетный. Василий устал. Ноги ныли. Стучала кровь в висках. Клонило ко сну. Но уснуть здесь, сейчас — это было бы совершенно некстати. Василий заставил себя подняться и подвинуть кресло к окну. Затем, подперев щеку рукой, стал глядеть на угомонившийся, темный и уже спящий город. Огни светились лишь на нескольких башнях, на центральной площади, у ратуши, и у двух пешеходных калиток. Звезд не было. А темнота казалась такой густой и плотной, что хоть ножом ее режь на кирпичи и строй из них дом. Собственно, почему обычный дом? Правильнее — дворец. И назвать его следовало бы дворцом Тьмы. И в таком дворце, конечно же, нашлось бы место царице Ночи, женщине красивой, но слишком уж гордой и жестокой. Она по своему усмотрению насылала бы тьму на целые страны и города. И тогда в одних местах все время светило бы солнце, а в других — постоянно господствовала бы ночь… Ну да, он опять начал фантазировать, как десятилетний мальчишка. Когда же он избавится от этой странной особенности, которой взрослым людям подобает стесняться?

Дверь скрипнула, блик света упал на лицо Василия. Вошла панна Мария со свечой.

— А, это ты? — сказала она так буднично, словно в появлении Василия в такую позднюю пору в ее будуаре не было ничего необычного. — Что-то случилось?

— Да, случилось! — сказал Василий, поднимаясь с кресел. — У тебя мокрые волосы… Почему?

— Но это так просто. Я всегда умываюсь перед сном.

— А заодно смываешь с лица грим?

— Я не пользуюсь даже обычными румянами. Почему ты появился здесь так поздно? Тебя видели?

— Кто бы стал за мной следить? Разве что твой Лянскоронский.

— Положим, Лянскоронскому это ни к чему. То, что ты здесь бываешь, для него не секрет. Я говорю о другом. В последние дни вокруг дома бродит странного вида человек с повязкой через лоб.

— Переодетый Лянскоронский. Если ты расхаживаешь по городу в виде святой Юлианы, то почему Лянскоронскому не одеться в рубище, не повязать себе лоб и не побродить вокруг твоего дома? Каждый развлекается как умеет… Я узнал тебя по походке и по глазам.

— Тебе ли попрекать меня? Ведь делаем общее. Что же касается пана Венцеслава Лянскоронского, то он, по крайней мере, хорошо воспитан. Нравитесь вы друг другу или не нравитесь, но пан Венцеслав умеет перешагнуть через личные чувства. Он прислал цветы и записку, из которой следует, что ему очень понравилась твоя пьеса о Цезаре.

— Уже успел!

— К людям надо быть добрее.

— К людям вообще надо быть добрым. Но сейчас мне хотелось бы поговорить о другом. Зачем тебе понадобилось разыгрывать святую Юлиану?

— Но ведь мы с тобой знаем, что рано или поздно Карл пойдет на Москву и Киев.

— Это знают все. Знает сам Карл, знает царь Петр, знают даже Львовские мальчишки. Ты не ответила на мой вопрос: для чего нужна Юлиана?

— Не знаю, — сказала панна Мария. — Мне этого захотелось, вот и все. А почему ты пишешь стихи и пьесы? Наверное, для того, чтобы в чем-то убедить людей, рассказать им нечто, чего они не знают. Я ничего не пишу, кроме писем. Вот мне и остается играть в святую Юлиану.

— Странно, — покачал головой Василий. — Ты знаешь, как я отношусь к тебе.

— Если верить твоим словам…

— Да, моим словам всегда надо верить. Лучшее, что я написал и напишу в будущем, будет посвящено тебе. Более того, мы спаяны общим делом.

— Нужно ли сейчас об этом, милый? Погляди за окно. Какая ночь! Кто знает, доведется ли нам еще раз любоваться такой. Жаль, что уже поздно и тебе пора уходить.

Она приотворила окно. Василий понял, что его вежливо, но твердо выпроваживают. Панна Мария умела тихо, незаметно настоять на своем.

— Прощай. Вернее — до завтра. Я не лягу, пока ты не доберешься до дому. Не забудь поставить на подоконник свечу.

Он возвращался знакомой тропой, ведущей мимо могил крестоносцев на Высоком замке. Город спал. Погасли огни, если не считать нескольких тусклых фонарей у застав. Думал Василий о панне Марии. Да, собственно, он о ней никогда и не Забывал — ни на час, ни на минуту — с того самого дня, когда увидел ее в доме Венцеслава Лянскоронского. Мчался ли в Пряшев, чтобы повидать отца, работал ли до полуночи над пьесой, он помнил, что есть на земле панна Мария, женщина, каждая встреча с которой была бы для него праздником, карнавалом, когда небо расцветает золотыми огнями фейерверков… Но почему же тогда их беседы с Марией так странны, почему они порой превращаются чуть ли не в жестокие споры? Ему казалось, что чего-то очень важного он никак не может панне Марии объяснить. Например, что он пишет вовсе не для того, чтобы прославиться. И даже не для того, чтобы навязать свои взгляды и мнения другим.