Они подошли ближе. Это был пожилой человек с висящими усами, в пальто и беличьей шапке. Он шёл, глубоко засунув руки в карманы.

– Здравствуйте, – сказал Матвеев, когда они поравнялись. – Далеко тут до станции?

– До какой? – спросил он, разглядывая их. – Станций много.

– До самой ближней.

– Вёрст, может быть, десять. А то и все пятнадцать.

Матвеев смотрел на него с недоумением.

– Сегодня-то вам не дойти по такому снегу. Ночевать придётся.

– А вы как же? Со станции идёте?

– Нет, я так…

Они помолчали. Встречный снял шапку и отряхнул её от снега, обнажив лысеющую голову.

– Помогите мне, молодые люди, – сказал он внезапно. – Я вам, может быть, заплачу. Шутя заработаете по полтиннику на брата и человека выручите. Такой выдающийся случай – лошади у меня понесли, накажи их бог.

– Отчего же они понесли?

– Шут их знает, что с ними сделалось. Должно быть, зверя испугались. А может, и не зверя, так чего-нибудь. Лошадь – животное пугливое, ручное, ей чего-нибудь взбредёт в голову, она и пошла скакать. Лес – она в лес бежит. Вода – она в воду полезет. От страху.

Матвеев смотрел на него с сомнением.

– Ну что ж – лошадей искать? Они, может быть, за десять вёрст убежали.

– Зачем их искать, – лошади тут. Да вы подите, посмотрите сами, это недалеко. Сначала как бросятся в сторону, да все по пням, по кочкам, а потом выехали на линию и ухнули в ров. Сани перевернули, товар вывалили. Я вам заплачу, пожалуйста, не беспокойтесь. Я такой человек, что если скажу, – это как отрезано.

Матвеев взглянул на Безайса.

– Ну как?

– Пойдём посмотрим.

Они прошли несколько саженей и увидели лошадей. Под откосом лежали на взрытом снегу широкие, обшитые рогожей сани. Боком, наступив на вожжи и провалившись в снег почти по брюхо, стояли две лошади. Одна повернула голову и равнодушно смотрела на людей немигающими глазами. На снегу в беспорядке валялись большие, перетянутые верёвкой тюки, широкая овчинная шуба и пустая бутылка из-под молока.

– Ну, и что надо с этим делать? – угрюмо спросил Матвеев.

Дорога шла по той стороне насыпи, за лесом. Надо было выпрячь лошадей, перетащить сани через насыпь и перенести груз.

– Уж вы, пожалуйста, помогите, – просил он.

Матвеев сел на рельс и закурил. В левом ботинке вылез гвоздь, и Матвеев растёр себе большой палец. Он мысленно поклялся, что больше не пойдёт пешком – пятнадцать вёрст! – и теперь смотрел на встречного, как на свою добычу. Глупо было выпускать его из рук.

– Может быть, мы и поможем, – сказал он осторожно. – Куда вы едете?

– В Хабаровск.

– Так. Довезите нас до следующей станции, и мы вытащим ваше барахло.

– Не могу. Всей бы душой, но не могу.

– Почему?

– Если б я по своей воле ездил, тогда конечно. А я на службе, мне нельзя такой крюк давать. Я скупщик, езжу от торгового дома Чурина по деревням за пушниной. Станции все остаются от дороги в стороне. А мне некогда.

Матвеев пошевелил пальцами в карманах. Мысленно он прикинул: насыпь вышиной в сажень, груза пудов десять. Это была игра наверняка.

– А когда будете в Хабаровске?

– Думаю, завтра к вечеру.

– Ладно, идёт. Мы поедем с вами. Довезите нас до Хабаровска. Что ты скажешь, Безайс?

Безайса перебил скупщик:

– Лошадёнки-то заморённые. А вас трое. Знаете, какое теперь время, к овсу подступиться нельзя. Я уж лучше заплачу, чтоб все было хорошо и без всякой обиды.

Матвеев встал и потушил папиросу о каблук.

– Нам некогда, – сказал он. – Подождите других. Может, кто-нибудь захочет заработать.

– Куда же вы?

– Дальше пойдём. В Хабаровск.

Они отошли на несколько шагов.

– Погодите! – гаркнул скупщик. – Странный у вас характер! За двадцать рублей, извольте, свезу.

Матвеев остановился.

– Пять рублей, больше не дам.

– Странно. Кто же повезёт вас за пять-то рублей?

– Вы и повезёте. Больше не дам ни копейки.

– За пятнадцать?

– Пять рублей. И говорить нечего.

– Странно. Золотом – пять рублей?

– Золотом.

– Ну, хорошо, поедемте.

Сначала отчего-то казалось, что будет легко вытащить наверх сани и груз, но когда Матвеев слез вниз и потрогал массивный тюк, он понял, что тут придётся поработать. Лошади безнадёжно запутались в упряжи, и приходилось раскапывать под ними снег, чтобы найти концы вожжей. Когда наконец выпрягли лошадей, началась мука с санями. Они были дьявольски тяжелы и проваливались в рыхлый снег почти целиком. Скупщик и Безайс залезли наверх и тянули за привязанные к передку верёвки. Матвеев толкал снизу, переругиваясь с Безайсом. Потом Матвеев залез на насыпь, а они спустились вниз и возились там, пока не выбились из сил.

– Надо утоптать снег, – сказал Матвеев, бросая верёвку.

Они закричали, что это чепуха и что из этого ничего не выйдет. Так они препирались несколько минут, а потом всё-таки взялись утаптывать снег. Матвеев оказался прав: вершок за вершком сани поднялись кверху и ухнули вниз по другую сторону насыпи.

Было уже совсем темно, когда вытащили рогожные тюки и уложили их в сани. Скупщик запряг лошадей, а потом пошёл искать бутылку из-под молока и ходил по снегу, зажигая спички. Бутылка так и не нашлась.

Отряхнувшись от снега, они уселись в сани. Матвеев сел было рядом с Безайсом, но потом передумал и отодвинулся ближе к передку. Было тесно, и они старались разместиться так, чтобы занимать меньше места. Сани тронулись, но скупщик вдруг остановил лошадей.

– Память проклятая, – сказал он. – Придётся вам опять вылезти. Совсем было забыл пилюлю принять.

– После примете, – возразил Матвеев. – Успеется. Что у вас такое?

– Нет, надо сейчас принять. Три раза в день, за два часа до пищи. У меня вялость кишечника.

Пилюли были в корзине, под сиденьем. Все вылезли и ждали, пока он доставал корзину и искал пилюли. Надо было вынуть несколько рубах, чашку, мыло, сахар и варёную курицу. Матвеев начал зябнуть и нетерпеливо переступать с ноги на ногу. Скупщик зажёг свечу и шуршал бумагой в корзине.

– Ничего не понимаю, – говорил он. – Перед обедом положил сюда, а теперь их тут нет. Странно. Или, кажется, я их в жёлтый баульчик засунул? Память у меня, как худой карман. Когда ещё мальчиком был, ничего наизусть затвердить не мог. Сколько я муки из-за буквы ять принял! «Звезды, гнезда, седла, цвёл, надеван, прибрел». Обязательно что-нибудь пропущу. Учитель был такой сукин сын. «Где, кричит, у тебя „седла“? Повтори сначала. Жуканов Филипп!» Повторю, а он опять орёт: «А куда ты девал „надеван“? Жуканов Филипп, пошёл в угол!»

Безайс с тоской зевнул.

– Ищите вы, ради бога! Помереть хочется. Нашли время пилюли принимать!

Он нашёл их в корзине, в рукаве рубахи. Когда он проглотил пилюлю и уложил корзину, все снова уселись в сани. Молодой месяц, похожий на нежный ноготок, поднялся над деревьями. Лес стоял по обеим сторонам большими чёрными стенами.

Матвеев лежал, отдаваясь ощущению езды. Он отдыхал, чувствуя, как его кожу кусок за куском заливает слегка колющая теплота. На его ногах сидел Безайс и рассказывал Варе разные истории. Теперь, когда Безайс сообщил ему о своих планах, Матвеев смотрел на девушку с некоторым любопытством. «Недурна, – решил он про себя, – но это самое большее». Он не завидовал Безайсу. Почти в каждом мещанском семействе растут такие девушки, благоразумные, с румянцем и косами. Она говорила мало, больше отвечая на вопросы. Днём он слышал, как она рассказывала Безайсу, какие животные самые умные. Она думала, что самые умные – слоны, и даже читала в календаре, как слон ухаживал за ребёнком. Это поражало её несложную душу, – она несколько раз возвращалась к слону, хохотала, и Безайс угодливо смеялся вместе с ней. Потом они завели томительный разговор о том, кто что любит.

– Вы любите Лермонтова? – спрашивала она. – Царицу Тамару?

– Люблю, – отвечал Безайс и через минуту, без всякой связи с Лермонтовым, спрашивал её, любит ли она хоровое пение, а потом они вдвоём приставали к Матвееву с Лермонтовым, и с хоровым пением, и с катаньем на лодке, и с котятами, и с брюнетами, и ещё с какой-то ерундой. О самых общеизвестных вещах она говорила с смешной горячностью: «музыка облагораживает душу», «женщина должна быть подругой мужчины», – говорила так, точно сама додумалась до этого.