— Друзья мои, я ждал этого дня, чтобы рассказать вам о событии, некогда изменившем мою жизнь. Для меня наступил такой час, когда мне нетрудно сказать вам те слова, которые я носил в себе долгие годы, и виной тому были то ли стыд, то ли простое человеческое уважение к прошлому. Когда-то я любил женщину, и эта женщина умерла, умерла из-за меня. До того как я встретил ее впервые, жизнь моя не отличалась от жизни очень многих людей, то есть она была бессмысленной; денежные затруднения, маленькие порочные радости и банальные загадки мимолетных любовных приключений составляли содержание моей жизни. И вот наступил вечер, когда так называемый случай бросил эту женщину в мои объятия. Не будучи ни очень красивой, ни очень умной, она тем не менее нравилась мне до умопомрачения. Те ее качества, которые, казалось бы, должны были пробуждать во мне лишь добрые чувства, напротив того, вызывали у меня непонятную ярость. Ее робость, беспредельная покорность, ее любовь толкали меня на самые безумные поступки. Однако, вместо того чтобы поколотить ее, что было бы вполне естественно, я удваивал свою неискреннюю нежность и потихоньку доводил ее до отчаяния, напоминая ей, что разлука наша не за горами. Она настолько привязалась ко мне, что одно мое слово вызывало у нее в зависимости от моего желания то неуемную радость, которую я тут же охлаждал, то приступы отчаяния, наблюдать которые порой так любопытно. Порывы этой простой натуры тешили мое тщеславие, ибо, не располагая физической привлекательностью, определяющей власть мужчины над женщиной, я тешил себя мыслью о том, будто покорил ее силой своего ума. Бедная женщина, конечно, страдала, но она любила это свое страдание настолько, что теряла голову и, побуждаемая своего рода любовным аскетизмом, отрекалась от себя ради меня. И мы были по-своему счастливы. Через полгода я объявил своей жертве, что пришла пора нам расстаться. К моему великому удивлению, она не заплакала. Я ласково попенял ей и покинул ее. Под вечер того же дня она выехала за город, взошла на вершину холма, откуда могла увидеть поезд, на котором я собирался уехать, и там покончила с собой, в чем не было никакой необходимости, так как я тем временем передумал, такова уж была причуда моего сердца, а над сердцем мы не всегда властны.

Он умолк, и воцарилась полная тишина. И вдруг иностранка хлопнула ладонью по столу.

— Я всегда думала, что ты подлец! — вскричала она.

Никто не шелохнулся. Через несколько секунд господин Эдм продолжал мягким и ровным голосом:

— Лишившись счастья причинять страдания единственной интересовавшей меня женщине, я вздумал разыскать ее дочь, намереваясь воспитать ее по своему разумению и в ней вновь обрести малую толику тех чувств, которые будила во мне ее мать. По правде говоря, это была милая девочка, немного диковатая и как раз поэтому привлекательная. Судьба, однако, поначалу воспротивилась моим планам. Вот тогда я и переехал в Фонфруад в таком состоянии духа, от описания которого я вас избавлю. Именно тогда я понял, что любил ту, которую погубил, а быть может, и ее дочь. Некоторое время я терзался этой двойной бесплодной страстью. Предавался тоске в этом большом доме не без тайного сладострастия, каким наслаждается меланхолик в самые горькие минуты. Таким образом, настал мой черед наслаждаться невыносимым страданием. Я целыми неделями не смыкал глаз и скоро вступил в такую пору жизни, когда самоубийство приобретает известное очарование и от мысли о нем кружится голова. Болезненный интерес к смерти, желание поставить точку в неудавшейся жизни и многие другие причины побудили меня разрушить свою земную оболочку, и я принял дозу яда, которую счел достаточной.

Все собравшиеся жестами выразили свое изумление, все, кроме матери господина Эдма, которая не шелохнулась. Господин Аньель слабо вскрикнул.

— Меня спасло мое невежество, — продолжал свой рассказ хозяин усадьбы. — Доза оказалась слишком сильной, и яд сам себя обезвредил, а мать так заботливо ухаживала за мной, что через несколько недель я был уже вне опасности.

— Мой бедный сын, — сказала старуха, — какой смысл рассказывать этим людям про все, что было? Их это не касается.

— Но вы не знаете, мама, — возразил господин Эдм, — что, оправившись, я почувствовал себя другим человеком. В определенном смысле яд уничтожил мое тело, как я того и хотел, и во мне пробудилось что-то такое, чего раньше не было. Не знаю, как это назвать, но я был твердо уверен, что впредь тело мое не помешает развиваться моему внутреннему «я». Знаю, вам это кажется темным, как темен незримый мир, о котором я говорю. Поначалу это открытие встревожило меня. Я почувствовал себя ребенком, у которого отобрали помочи. Меня страшило одиночество, мне казалось, будто неведомая сила влечет меня в глубь тишины, но мне предстоит одолеть ужасно долгий путь. Раза два мне приходила в голову мысль, что я теряю рассудок, и меня это пугало. Тогда я и начал приглашать вас одного за другим в Фонфруад.

— Теперь твоя щедрость уже не кажется нам такой таинственной, — сказал господин Бернар.

— Вы были нужны мне, — спокойно продолжал господин Эдм. — Мне необходимо было чувствовать себя окруженным человеческим теплом, без которого моя жизнь осталась бы бесплодной. Зато я помог вам постичь главную истину, а именно ту истину, что ночь прекраснее дня и что при свете самой одухотворяющей звезды самая заурядная жизнь становится захватывающим приключением. Мы прогуливались по сияющим металлической белизной дорогам, перекинутым, точно мостки, над пропастью тьмы. В красноватых сумерках отходящая ко сну земля на наших глазах впадала в такое оцепенение, когда дремлют деревья, качая кронами в вышине, стынут луга под покровом тумана, словно кутающиеся в одеяло люди, слышится таинственный невнятный шепот бегущих вод, который днем, в солнечной суматохе, не услышишь. Черное небо льет таинственную благодать на землю, которая во сне становится очень чуткой. Все вокруг спит и слушает тишину. И душа, освобожденная от примитивных дневных иллюзий, стремится к вещам неосязаемым, скрытым от глаз, вспоминает о том, о чем, как ей кажется, не ведала ранее; пока тело суетилось в ярком полуденном сиянии, душа пребывала в спасительном оцепенении, теперь она понемногу пробуждается, счастливая и изумленная в этом великом ночном раю.

— Это правда, — изменившимся голосом сказала иностранка. — Что-то подобное я испытываю, когда смотрю на звезды. И я не раз чувствовала, как во мне трепещет нечто божественное.

— Сдвинув часы вашей повседневной жизни, — продолжал господин Эдм, — превратив день в ночь и ночь в день, я иногда подводил вас к самому порогу мира, недоступного обыкновенным людям. Даже в самом мятежном из вас таится сновидец, который повинуется моему голосу. Гораздо чаще, чем вы думаете, вы прогуливались со мной по дорогам, где шум наших шагов уже не слышен. Вы не знаете, кто такой я. И уж подавно не знаете, кто такие вы сами. Я здесь для того, чтобы помочь вам познать самих себя и вести вас туда, где вы будете счастливы вечно. Аньель!

— Да, мсье Эдм.

— Поднимитесь в комнату Элизабет и приведите ее сюда.

— Элизабет! — вскричал господин Бернар. — Что ты хочешь сделать с этой малюткой?

— Сейчас вы это узнаете. Ну, Аньель, почему ты еще здесь? Ступай, дружок. Если спит, разбуди.

Господин Аньель сделал несколько шагов к двери, но вдруг остановился и, обернувшись, стал молча смотреть на своего хозяина.

— Аньель, в чем дело? — спросил господин Эдм.

— Черт бы меня побрал! — воскликнул господин Бернар. — Держу пари, он боится, как бы ты не ушел без него. Ты опутал его своими чарами, дорогой Эдм. И теперь его разум не может разобраться в самых простых вещах. Если ты сейчас скажешь, что все мы вылетим в окно, он и этому поверит.

— Да, конечно, — пробормотал господин Аньель. И, видя, что господин Бернар вот-вот рассмеется, тихо добавил: — А что такого я сказал? Я вас не понимаю.

— Ладно, Аньель останется со мной, — решил господин Эдм. — Дорогой Юрбен, не сходите ли вы за Элизабет? Я прошу вас об этом как о большом одолжении.