Одобрительный говор был ответом на речь бесстрашного Гакона, который взвесил все и пришел к выводу, что надо немедленно отразить нападение.

Гарольд встал и обратился к совету:

— Спасибо вам, братья, за одобрение, которым вы ответили на собственные мои мысли, высказанные Гаконом. Допустим ли мы, чтобы обо мне сказали, что я, изгнавший брата за оскорбление Англии, отступил перед силой чужеземца-норманна? Храбрые подданные стали бы по праву избегать моего знамени, если бы оно лениво развевалось над башней, между тем как кровожадный хищник раскинул свой лагерь почти в сердце Англии. Мы не знаем точно сил нашего врага, молва то увеличивает, то уменьшает их, но ведь у нас есть много храбрых бойцов из войска победителей Гардрады! Ты прав, Гурт, утверждая, что нельзя ставить под угрозу успех всего дела от случайностей сражения. Но ведь им подвергаюсь один я, а не вся Англия. Если мы победим, тем прочнее будет мир, если же мы проиграем, смерть короля в бою способна превратить поражение в победу. Этот вопрос решен, мы идем на врага, и чем бы это сражение ни кончилось, торжеством или смертью, но мы разгромим норманнские войска и грудью преградим дорогу внутрь Англии. Наш пример не пройдет бесследно для других: он отзовется в сердцах наших граждан! Король может погибнуть, не увлекая за собой родную землю: ее сила в любви и верности народа.

Король Гарольд замолк: он обвел ясным взглядом безмолвное собрание и обнажил свой меч; не прошло и двух минут, как все присутствовавшие в палате совещаний, обнажили свои, и их лица вдохновились решимостью бороться до конца за спасение отчизны.

Глава III

Вожди поторопились расстаться с королем, чтобы распорядиться насчет предстоящего похода, а Гарольд вместе с братьями поспешно пошел в комнату, где сидели женщины, ожидая, когда закончится его совет с танами. Он решил, простившись со всей своей семьей, немедленно отправиться прямо в Вельтемский храм. Его братья должны были до следующего дня разместиться в городе и его предместьях; один только Гакон остался с отрядом, охранявшим дворец.

Это было последнее семейное собрание, прощальное свидание короля англосаксов с дорогими и близкими его сердцу людьми.

Гурт склонил свою благородную голову к побледневшему личику рыдающей жены; беспечный Леофвайн шутливо отнесся к слезам своей прелестной молодой невесты, но в этих шутках проскальзывала затаенная грусть.

Один только Гарольд бесстрастно поцеловал лоб Альдиты. Он видел другой нежный, печальный, влекущий образ, перед ним проносились воспоминания прежнего, улетевшего счастья, невозвратной любви!

В словах его звучало невольное презрение, когда он успокаивал Альдиту.

— Молю тебя, Гарольд, — восклицала она, — не рисковать собой! Я ничто без тебя! И скажи мне по совести: не подвергнусь ли я какой-нибудь опасности, если останусь в Лондоне? Не бежать ли мне в Йорк, или попросить убежища у Малкольма Шотландского?

Почти в ту же минуту до слуха короля долетел нежный голос молодой жены Гурта.

— Не думай обо мне! — говорила она. — Ты обязан заботиться о спасении Англии, и если бы даже ты… — Язык ее отказывался говорить, но она пересилила свою женскую слабость и продолжала ровным и решительным голосом: — Ну что же, я и тогда буду в полнейшей безопасности, я не переживу ни гибели мужа, ни гибели родины!

— Благородная женщина! — с чувством сказал Гарольд, нежно прижав к груди молодую невестку. — Если бы в Англии было больше подобных женщин, то об их сердца притупились бы все вражеские стрелы!

Растроганный король преклонил колени перед плачущей матерью: она с глухим рыданием обняла его шею обеими руками.

— Гарольд, мой благородный, мой дорогой Гарольд! — восклицала она, смотря в его прекрасные, спокойные глаза. — Ты вступаешь в страшный и решительный бой. Ответь мне по совести: не сорвался ли с моих уст, помимо воли, какой-нибудь упрек в смерти бедного Тостига? Изменила ли я слову, данному мной покойному Годвину, считать все твои действия правильными? Но ты идешь теперь на грозного врага, ты уводишь с собой всех моих сыновей… О Гарольд! Пощади материнское сердце, пусть хоть один из вас закроет мне глаза!

— Матушка, моя уважаемая и дорогая матушка! — отвечал взволнованный король. — Нет, ты не упрекала меня в гибели Тостига, не мешала мне действовать согласно долгу и совести! Не ропщи и теперь за то, что я иду и увожу других. С тобой останется печальное утешение: молиться за троих любимых сыновей и, если им назначено пасть в неравной борьбе, сознание того, что они пали с честью за свободу и родину!

Королева Юдифь, стоявшая поодаль, дрожащая и бледная, не могла сдержать слез, душивших ее: она против воли бросилась, рыдая, в объятия Гарольда.

— Брат! Дорогой спутник светлых дней моей молодости! — воскликнула она с несвойственной ей пылкостью. — Когда мой повелитель возложил на меня королевский венец, но не отдал мне своего сердца, я решилась отказаться от всех земных привязанностей! В этом кроется причина моего отчуждения от всей семьи, холодности, которую я проявляла при свиданиях с тобой. Но опасность, которой ты теперь подвергаешься, борьба против того, кому ты клялся в верности, сломили мои силы! Прости меня, Гарольд! Я понимаю, что долг повелевает тебе поступить таким образом, но… Я молю тебя: возвратись к нам, Гарольд, возвратись, мой любимый, мой благородный брат, принесший, как и я, свое земное счастье в жертву отечеству. Дай нам опять увидеть твое светлое, милое, дорогое лицо, и я не стану больше скрывать мою привязанность под маской равнодушия, не свойственного любящей душе.

Слова Юдифи дали выход сдержанным и затаенным чувствам; в комнате послышались тяжелые рыдания. Гурт крепче прижал к сердцу любимую жену, и его благородное, прекрасное лицо стало белее мрамора. Веселый Леофвайн целовал руки своей невесты и плакал, как ребенок. Минуты через две вся эта маленькая группа, не исключая даже равнодушной Альдиты, подошла к старомодному креслу, на котором сидела рыдающая Гита, и склонилась к ногам матери короля англосаксов.

Глава IV

Ночь уже наступила, и луна озарила своим бледным сиянием большой Вельтемский храм и фигуру Юдифи, стоявшей на коленях у алтаря и возносившей к небу горячие мольбы за счастье Гарольда.

Она жила в укромном, уединенном домике, пристроенном к храму, но свято исполняла слово, данное Хильде, не постригаться в монахини до дня рождения Гарольда.

Юдифь уже не верила предсказаниям валы: они перевернули всю ее жизнь, разбили ее молодость. Одиночество влияло на нее благотворно, и она начинала примиряться с судьбой. Весть о прибытии герцога к суссекским берегам нарушила ее уединение, и любовь к королю, желание отвести грозящую ему опасность силой своих молитв привели ее в храм.

Через несколько минут ей внезапно послышались шаги и голоса. Дверь с шумом отворилась, и в храм вошел Гарольд с Осгудом и Альредом; пылающие факелы освещали его бледное и грустное лицо.

Девушка едва успела подавить крик испуга и радости и проскользнула в тесный и темный уголок; ни король, ни придворные не могли знать о ее присутствии в храме, их мысли были заняты совершенно другим.

Началось пение псалмов, но король не успел еще преклонить колени, как тяжелый камень, сорвавшийся с карниза, пролетел близко от его головы и с шумом разбился о каменные плиты. Не найдется слов, чтобы изобразить суеверный ужас, который охватил присутствующих в храме; одна только Юдифь не обратила на это внимания, но все остальные сочли этот случай за предостережение. Однако король не нуждался ни в каких предостережениях: он знал, что жизнь его близится к концу из-за страшной тоски, полностью овладевшей им, которую не смогли побороть все усилия разума и воли.