Гарольд хотел что-то ответить ему, но Гита опередила его:

— Не покидай моего любимца и скажи: «Клянусь верой и честью, что я, Гарольд, сам отправлюсь за Вольнотом, если герцог будет удерживать его у себя против желания короля и без всякой основательной причины, и если письма или послы не повлияют на герцога!»

Гарольд колебался.

— О черствый эгоист! — вырвалось у нее. — Так ты способен подвергнуть брата опасности, от которой сам убегаешь?!

Этот горький упрек полоснул его, как нож по сердцу.

— Клянусь честью, — торжественно и гордо произнес граф, — что если по истечении срока после восстановления мира в Англии герцог Норманнский, без основательной причины и против согласия моего государя, не захочет отпустить заложников, то я сам отправлюсь за ними в Нормандию и не пощажу усилий для того, чтобы возвратить матери сына и сироту отечеству. Да поможет мне в этом Воден!

Глава IV

Мы видели, что в числе обширных поместий Гарольда было имение, которое находилось по соседству с римской виллой. Он жил в этом поместье после возвращения в Англию, уверяя, что оно стало ему дорого после доказательства преданности, данного его сеорлами, которые купили и обрабатывали землю в его отсутствие, а также вследствие близости к новому Вестминстерскому дворцу, так как, по желанию Эдуарда, Гарольд остался при его особе, между тем как все другие сыновья Годвина возвратились в свои графства.

Как уверяет норвежский летописец, Гарольд был при дворе ближе всех к королю, который его очень любил и относился к нему как к сыну. Эта близость еще более усилилась после возвращения из изгнания Годвина. Гарольд не давал — и король не имел повода на него жаловаться, как на прочих членов их властолюбивой семьи.

Но, в сущности, Гарольда влекло к этому старому деревянному дому, ворота которого были весь день открыты, исключительно из-за одного — соседства прекрасной Юдифи.

В его любви к молодой девушке было что-то похожее на рок. Гарольд любил Юдифь, когда еще не расцвела ее дивная красота; занимаясь с юношеских лет государственными делами, он не успел растратиться в мимолетных увлечениях. Теперь же, в этот период затишья своей бурной судьбы, он, разумеется, еще сильнее поддался очарованию, которое превосходило могуществом все чары Хильды.

Осеннее солнце светило сквозь лесные прогалины, когда Юдифь сидела одна на склоне холма, пристально глядя вдаль.

Весело пели птицы, но не их пение слушала Юдифь. Белка прыгала с ветки на ветку и с дерева на дерево в ближайшей роще, но не любоваться ее игрой пришла Юдифь к могиле тевтонского рыцаря. Вскоре послышался лай, и огромная валлийская борзая выбежала из леса. Сердце Юдифи забилось сильнее, в глазах блеснула радость: из чащи пожелтевших кустов вышел граф Гарольд с копьем в одной руке и с соколом на другой.

Несомненно, и его сердце забилось так же сильно и глаза заблестели так же ярко, когда он увидел, кто поджидает его у могильного камня. Он зашагал быстрее и поднялся на пригорок; собаки с радостным лаем окружили Юдифь. Граф смахнул с руки сокола, и тот уселся на каменный жертвенник Тора.

— Долго я ждала тебя, Гарольд, любезный брат, — проговорила Юдифь, лаская собак.

— Не зови меня братом, — сказал Гарольд отрывисто и отступил на шаг.

— Почему же, Гарольд?

Но он отвернулся и сурово оттолкнул собак. Они легли к ногам Юдифи, которая с удивлением и недоумением смотрела на озабоченное лицо графа.

— Твои взгляды, моя милая Джудит, останавливают быстрее, чем я усмиряю собак, — сказал Гарольд коротко. — В моих жилах течет горячая кровь; только такая безмятежная душа способна подавить во мне минутную досаду. Мне было спокойно, когда ты в детстве сидела у меня на коленях, и я плел тебе гирлянду из душистых цветов. Мне думалось в то время: цветы завянут, зато цепь, сплетенная сердечной любовью, крепка и неразрывна!

Юдифь склонила голову. Граф смотрел на нее с задумчивой нежностью, птицы звонко пели, и белка по-прежнему скакала по деревьям. Юдифь первая возобновила разговор:

— За мной присылала твоя сестра. Я завтра же должна поехать во дворец. Ты будешь там, Гарольд?

— Буду! — ответил он встревоженным голосом. — Значит, моя сестра присылала за тобой? А ты знаешь, зачем?

Девушка побледнела.

— Да, — сказала она.

— Этого я и боялся! — с волнением воскликнул граф. — Сестра моя увлеклась советами друзей и вступила, как и король, в безумную борьбу с человеческим сердцем… О, — в порыве увлечения, так не свойственного его холодному и ровному уму, но вызванного силой встревоженной любви, продолжал Гарольд, — когда я только сравниваю нынешних саксов с прежними и вижу их рабами недостойных того монахов, я спрашиваю с ужасом: когда же освободятся они от этого ига?

Он перевел дыхание и, схватив руку девушки, произнес, стиснув зубы:

— Так они хотят сделать из тебя монашку? А ты сама не хочешь… Ты не должна быть ею… Или сердце твое нарушит наш обет?!

— Ах, Гарольд, — ответила Юдифь, забыв всю свою робость при намеке на эту одинокую жизнь, — лучше лечь в могилу, чем похоронить сердце за решеткой храма!.. В могиле я еще могу жить для всех тех, кого люблю, там же должно умереть все, даже любовь… Тебе жаль меня, Гарольд? Твоя сестра, королева, добра и милостива; я брошусь к ее ногам и скажу: «Юность создана для любви, мир полон отрад; позволь мне радоваться моей юности и благословлять Водена в мире, созданном им для счастья!»

— Милая, дорогая Юдифь! — воскликнул Гарольд с восторгом. — Скажи это, будь тверда; и никто не заставит тебя; закон не вправе отнять внучку у бабушки, а где властен закон, там властен и Гарольд… и там наше родство, несчастье всей моей жизни, будет благодеянием.

— Почему называешь ты наше родство несчастьем? Мне так приятно думать, что мы с тобой родня, хотя немного дальняя, и я имею право гордиться твоей славой и радоваться твоему присутствию у нас. Отчего же моя радость для тебя только горе?

— А потому, — ответил он, печально скрестив руки, — что, не будь ты со мной в родстве, я сказал бы тебе: «Юдифь, я люблю тебя больше, чем любил бы сестру! Будь женой Гарольда!..» Если же я теперь скажу тебе это, и ты станешь моей, монахи проклянут наш брак; дом мой рухнет до самого основания; отец мой, братья, таны, выборные, сановники и все, в чьей силе заключается наша сила, будут настаивать, чтобы я отрекся от тебя… Как теперь могуществен я, так был могуществен и Свен, и как изгнан Свен, так будет в этом случае изгнан и Гарольд. А по изгнании Гарольда, кто будет настолько отважен и силен, что сможет защитить Англию? Тогда разгорятся все те буйные страсти, которые я сейчас усмиряю как дикого коня… И мне придется пойти с хоругвью и в доспехах на монахов, на родных, на танов и отчизну; потоком польется кровь моих земляков… Вот почему Гарольд, покоряясь, как раб, власти церкви, которую так презирает, не осмеливается сказать избраннице своей души: «Дай мне руку и будь моей невестой!»

С отчаянием слушала Юдифь это признание, и лицо ее становилось белее мрамора. Но когда Гарольд умолк и быстро отвернулся, чтобы она не заметила его внутренней борьбы, в ней пробудилась та возвышенная душевная женская сила, которая способна в самых тяжелых обстоятельствах понять и разделить благородное и высокое чувство. С трудом подавив и любовь и горе, она подошла к Гарольду, протянула ему свою нежную руку и проговорила с искренним состраданием:

— Никогда еще, Гарольд, я не гордилась тобою так, как теперь, потому что я не смогла бы любить тебя, как сейчас люблю, да и буду любить до самой могилы, если бы ты не любил Англию больше самой Юдифи… Гарольд, до этой минуты я была простодушным ребенком и не знала собственного сердца; теперь же я читаю в нем и вижу, что я женщина… Сейчас я, Гарольд, не страшусь и заключения: оно не убивает жизнь, а, напротив, воскрешает ее, превращая в одно желание — быть достойной принести жертву для тебя.