Пришел викарий — проводить нас — из-под его плаща выглядывала пижама. «Там есть одна очень милая церквушка около Променада… Я уверен, вы все найдете время…» Он подарил каждому мальчику из хора по шиллингу на обед и отправился домой досыпать. Последним появился Герберт, могильщик, с чем-то странным в мешке. Последним, если не считать моей Матери, которой еще не было видно даже вдали.
Но вот подошел автобус, и все бросились занимать места, стараясь обогнать друг друга. Мы не стали ждать Мать и забрались в автобус тоже, чувствуя себя жалкими и виноватыми. Автобус был высоким, с широкими сидениями и со складным брезентом сзади, на котором нам, мальчикам из хора, разрешили расположиться, чтобы свободно падать и ломать себе шеи. Наконец, все расселись, некоторые закутались в одеяла, взревел клаксон — мы были готовы. «Все здесь?» — спросил хормейстер. Сжавшись от стыда, мы с Джеком промолчали.
В этот момент, как всегда, появилась наша Мать — спешащая вдалеке фигурка, — крича и весело размахивая сумочкой, чтобы нейтрализовать могущее возникнуть у людей раздражение. «Поторопитесь, мамаша Ли! Мы чуть не уехали без вас!» Сияя, она влезла в автобус. «Мне пришлось быстренько простирнуть шарфик», — кокетливо объяснила она, привязывая его на ветровое стекло, чтобы высушить. Там он и развевался, как струящееся знамя, когда мы в конце концов выехали из деревни.
Колонной из пяти автомобилей, моторизованной армией, мы с шумом на скорости перевалили через холмы, и с высоты машины долина обрела новые размеры; леса стремительно исчезали сзади, поля проглатывались, как глоток воздуха. Мы становились унесенными ветром благодаря движению. Нас распирало от гордости, нас радовало все вокруг, и животные, и птицы. Мы отпускали тяжелые, иронические насмешки тем несчастным, которые все еще работали на полях. Мы сохраняли это настроение и тогда, когда с ревом мчались через Строуд, но затем мы въехали в неизвестную нам страну. Тут на прохожих не производило никакого впечатления, что мы Ежегодная Экскурсия Хора. Поэтому мы постепенно успокоились, развернули сэндвичи и начали обсуждать фермы, мимо которых проезжали.
Равнинность долины Северн казалась нам скучной после наших довольно высоких холмов, а красноватый, как семга, песчаник Клифтон Горджеса — слишком ярким по сравнению с нашим мелом. Все выглядело странным и комичным для нас, мы вскрикивали при виде необычной формы стога сена, смеялись над жалкой худобой коров — «она не протянет долго, только гляньте на ее колени». Мы с любовью начали поглядывать друг на друга, таких знакомых, сдвигаясь плотнее перед лицом этой чужой стороны. Волны обожания и доверия окутали нас. Мы устроили перекличку через головы. «Гарри! Эй, Гарри! Смотри лучше, Гарри! Все в порядке там у тебя? Эй, Берт! Как там, Берт? Как дела, старый болтун? А где Уолт? Эй, там, Уолт! Ты у нас впередсмотрящий!»
Миля за грохочущей милей продвигались мы под уносящимися облаками — с летящими галстуками и парящей за нами бумагой, с глазами, ввинчивающимися в выбивающий слезы ветер. Старшие, защищенные спереди лобовым стеклом, жевали бекон, дремали. Мать пыталась обратить наше внимание на достопримечательности ландшафта и разбудить спящих лекцией о связанных с местностью исторических моментах. Но тут один из мальчиков задел корзину с голубями, и автобус взорвался криками и хлопаньем крыльев.
К тому времени, когда мы въезжали в Вестон, погода прояснилась. Мы выползли на затекших ногах на Променад. «Море», — сказали нам. Мы огляделись, но не увидели никаких признаков моря. Мы увидели только бескрайнее голубое небо и что-то неопределенно грязное, протянувшееся вплоть до самого Уэльса. Но возбуждающие запахи невидимого океана удивили наши привыкшие к суше ноздри: соленые, влажные потоки, запах рыбы — каждый вдох резко отличался от привычного. Наша глубокая долина не подготовила нас к этому, мы никогда не видели таких просторов. Голубой, ветреный мир казался абсолютно плоским, опустившим небо до уровня наших глаз. Брезентовые навесы бились на краю набережной, рты крушили панцири и заглатывали устриц с уксусом; рядами выстроились аккуратные гостиницы с пансионом (каждая размером с нашу церковь); шезлонги, экипажи, ослики; и, поднявшись высоко над волнистой, серой массой, протянулся белый волнолом, похожий на спящего дракона.
Весь голубой день принадлежал нам; мы пересчитали свои денежки и разделили их на три кучки. «Эй, Джейк, Стив, пошли промочим горло», — и мужчины свернули в боковую улочку. «Я совершенно разбита, миссис Джонс, а вы? — Тут есть чистое местечко недалеко, за эстрадой». Пожилые женщины закивали и отправились искать себе уютное кафе; а молодые — поглазеть на полицейских.
А мы, мальчишки, помчались в другую сторону. Нам необходимо было познакомиться с огромным песчаным миром. Магазины и улицы внезапно закончились, ограничив места обитания человека; а позади — масса песка, соленый ветер и птицы, будто двойная норма света, захватывающее дух пространство, ничем не огороженная, ничем не ограниченная вода, уходящая далеко за горизонт. Мы радостно заржали, как застоявшиеся жеребчики, и начали носиться взад-вперед, и каждый прыжок отпечатывал след копыта. Когда вы ступали в эту массу, вы делали ее живой, отпечатки ног начинали говорить, она шипела и вздыхала и, наполняясь водой, становилась как бы ногой, отрезанной от неба. Я погрузил пальцы в эту массу, чтобы понять, насколько она глубока, нащупал твердую, плоскую гальку, вытащил ее и стал рассматривать у себя на ладони. Внезапно она треснула и выставила две клешни; я в ужасе отбросил ее прочь и бросился бежать…
Теперь уже полдеревни стянулось к берегу, люди взяли себе стулья и храбро подставили лица ветру. Миссис Джонс ругала чай в Вестоне: «Он сделан из опивок, уверяю вас». Старик садовник Сквайра, потеряв своих голубей, пытался поймать в корзину чаек; а могильщик (который, как выяснилось, привез с собой лопату) спустился на песок и начал копать в нем ямы. Затем наступило время прилива, наступавшего, как густая, красная жижа, и мы все поднялись на набережную.
Волшебные машины, забившие даже впечатление от воды, скрывали в себе воплощение всевозможных капризов и фантазий — водяные стремнины, кривые зеркала, ночные кошмары на все вкусы — и всего за один пенни. Ты тайком опускал в полюбившуюся машину горячую монетку, обжигающую ладонь, и получал убийцу, бред пьяницы, вскрытую могилу или повешение в Ньюгейте. Это последнее стало, конечно, моим самым любимым; победила сила страха, купленного всего за один пенни — раскрашенная виселица, кивающий священник, преступник с мрачным лицом. От моего прикосновения они судорожно начинали свой страшный танец, священник, палач и жертва, связанные воедино рычагом, где каждый приговорен к бесконечно повторяющейся муке. Их ритуальные движения приводили к конвульсиям повешенного; фигуры замирали и свет выключался. Следующий пенни снова зажигал свет, возвращал жизнь оцепеневшему трио, и снова бедного преступника тащили к виселице, чтобы удавить опять.
Эта белая набережная, сияющая над волнами, казалась нам праздничным аттракционом. С разинутыми от удивления ртами, посасывая алые леденцы, мы жадно переходили от одного ужаса к другому. Работал там и паноптикум, не только машины. За стеклом были выставлены уродцы, от которых волосы вставали дыбом, включая двухголового индуса, семиногую овцу и глаз, внутри которого колечком свернулся ребенок.
Мы провели на этой набережной больше времени, чем где-либо еще в Уэстоне. Затем прилив ушел, наступил вечер, и мы вернулись к ожидавшим нас автобусам. Усталые люди подходили со всех сторон, с мешками, полными моллюсков и морских водорослей. Могильщика едва оттащили от ям в песке. Нас проверили и пересчитали. Потом все расселись по местам, над нами натянули парусину, и, громко сигналя, мы отправились в обратный путь.
Длинная дорога домой, сквозь красный закат, по уже знакомым местам — машины пыхтят, маленькие дети спят, девчонки щелкают креветками. На закате мы остановились у освещенного паба, чтобы мужчины выпили по последней. Это продолжалось, пока они все не напились — вернулись с красными физиономиями и начали обнимать собственных жен. Потом мы снова расселись в автобусах, совсем сонные, и покатили сквозь темень через Бристоль. Вот показался последний дом: кто-то играл на гармошке; мы, мальчики-хористы, забрались на колени к женщинам, чтобы поспать, и уснули под раскачивание машины, печальное пение мотора и густой храп мужчин.