Изменить стиль страницы

Пугает.

Или…

Он хмыкнул и перехватил отродье левой рукой, поднял за ноги.

— Рискни, — сказал он.

Ийлэ оскалилась.

Она уйдет и… и не сможет, потому что оловянные пустые глаза отродья смотрят на нее.

Первый шаг дался с трудом.

Колени дрожали. И руки, с трудом удерживая кувшин, который сделался большим и неудобным, того и гляди выскользнет.

— Я тебя не трону, — пес отвел взгляд, точно ему было противно смотреть на Ийлэ. А может и противно. Она тощая. И грязная. И воняет от нее не только лесом, но так даже лучше… так спокойней…

— Не трону. Клянусь предвечной жилой.

Хорошая клятва.

Вот только Ийлэ больше клятвам не верила. Она сумела сделать три шага и только.

— Молоко, — удовлетворенно потянул пес, потянув носом. — Но холодное. Ей холодное нельзя, она и так замерзла. Вот там плита. Видишь?

Видит.

Старая, которую растапливали дровами и торфом, и тогда из труб шел черный дым, он и ныне лежит на прежнем месте, в древней корзине, прикрытой сверху тряпицей… будто ничего не изменилось.

Ложь.

— Не эта. С этой возиться долго. Рядом. На кристаллах, — пес вздохнул и, положив отродье на ладонь — она так и не издала ни звука — сам шагнул к новехонькой плите. — Посудину найди.

И медные кастрюли остались на прежнем месте, что огромная, в которой кухарка варила похлебку для наемных работников, что крохотная, с изогнутой ручкой, для кофе…

…отец любил пить кофе по утрам. А мама пеняла, дескать, вреден он для сердца…

…сталь вредней.

Медь оказалась холодной и тяжелой, едва ли не тяжелей кувшина.

— Поставь, — велел пес. — И молока на лей… слушай, а надо водой разбавлять?

Ийлэ не знала.

В прежней ее жизни она не имела дела с младенцами, поскольку те обретались в детских комнатах, окруженные няньками, кормилицами и гувернантками…

Пес отступил, пропуская Ийлэ к плите, и хотя она подошла очень близко, куда ближе, чем ей хотелось бы, не ударил. Чего ждет? Думает, что она и вправду поверит этой клятве?

Клятвы — это слова. А слова ничего не значат.

Стоит. Дышит тяжело, с присвистом… и кажется, Ийлэ знает, откуда у него шрамы, она даже слышит существо, поселившееся в груди у пса… и если потянуться, если попросить…

— Не думай даже, — спокойно сказал он, отступив еще на шаг. — Убьешь меня — умрешь сама. А ты не хочешь умирать.

Ошибается.

— Никто не хочет умирать, — пес оперся на стену. — Но иногда приходится. Ты не отвлекайся. Сгорит сейчас.

Налить молоко в кастрюльку, не расплескав, не получилось.

Ийлэ замерла.

Ударит?

Стоит, баюкает отродье…

…а на кухне расползается запах паленого.

…и дверь хлопнула, громко, заставив Ийлэ отпрянуть от плиты.

— Тихо. Это свои.

Своих здесь давно не было.

Своих закопали на заднем дворе, но не сразу, а когда вонь невыносимой стала…

…Ийлэ помнит.

Лопату, которую ей вручили. Песочные часы. Землю укатанную, твердую… собственную слабость — она никогда не копала могил. Слезы в глотке. Боль. И удивление. Ей все еще казалось, что все происходит не с ней.

…управишься за полчаса — похороним, а нет — свиньи и падаль сожрут с удовольствием…

…управилась…

…и он выиграл спор, бросив напоследок:

— Главное — правильная мотивация…

Ийлэ заставила себя разжать руку и отступить от плиты. Вонь горелого молока становилась почти невыносимой, а отродье все-таки решило подать признаки жизни, и тонкий, едва слышный писк его ударил ножом по раскаленным нервам.

— Тише, маленькая, — пес провел большим пальцем по темной макушке, — сейчас мы тебя накормим… правда, мамаша? Нат, спускайся уже, хватит прятаться, я все равно тебя услышал…

Псов стало двое, а Ийлэ поняла, что уйти ей не позволят.

Глава 2

Альва.

Исхудавшая до полупрозрачности, грязная, но альва. Райдо никогда их не видел, чтобы вот так, близко… нет, война сталкивала, но там приходилось убивать, а не разглядывать.

Правда, имелся тот снимок, в его новых сокровищах, о которых и Нат не знает, поскольку смотрит на Райдо влюбленными глазами, верит, будто бы нет никого сильнее, умнее, идеальней… а идеалам не полагается прятать под матрасом всякую ерунду.

Голова пьяная.

Тяжелая.

И мысли в ней бродят хмельные. Не голова — а бочка, та, в которой пиво ставят дозревать, правда, в отличие от бочки, от головы Райдо обществу пользы никакой.

— Ты там это, за молоком приглядывай, чтобы не перегрелось, — он не знал, как разговаривать с этой альвой, чтобы она, наконец, успокоилась.

Ненавидит.

Точно ненавидит. Чтобы понять это, достаточно в глазищи ее зеленые заглянуть. Они только и остались от лица. И еще скулы острые, того и прорвется кожа. А щеки запали. И губы серыми сделались. Чудом на ногах держится, а туда же — ненавидеть.

Райдо никогда этого понять не мог.

— Райдо, — Нат приближался осторожно.

Умный пацан. Альва-то вся на нервах, чуть чего и сбежит, лови ее потом под дождем…

— Стой, — велел Райдо, когда альва дернулась и попятилась. — Давай на конюшню. И в город. Доктора сюда притащи.

Вряд ли он, человек степенный солидный, обрадуется ночной побудке. И прогулка под дождем, как Райдо подозревал, не вызовет должного энтузиазма, но ничего, ему заплатят. Платит же Райдо за еженедельные бесполезные визиты, во время которых только и слышит, будто ситуация вот-вот стабилизируется.

Смешно.

Он того и гляди сдохнет, а они про ситуацию, которая стабилизируется.

— Вам плохо? — поинтересовался Нат.

А в руке нож.

Еще один ненормальный, который не понимает, насколько ненормален. Война закончилась, а он с ножом спит. И ест. И купается, надо полагать, тоже… и привычку эту свою считает полезной.

Безумный мир.

И ночь безумная. А все-таки не мерещится, и уже радость, Райдо не согласен был сходить с ума следом за миром, хотя, может статься, так бы они научились друг друга понимать.

— Мне хорошо, — он сказал и понял, что и вправду хорошо.

Нет, боль не исчезла, она верная, Райдо не бросит, но он сумел ее вытеснить на край сознания.

И стоял сам.

И младенца держал, боясь уронить, но руки, которые с трудом бутылку подымали, надо же, не тряслись. Чудо, не иначе.

Чудо лежало на ладони неподвижно и только разевала рот в немом крике, и Райдо было страшно, что оно этим криком надорвется, оно ведь слабое, и малости хватит, чтобы исчезнуть.

— Мне очень хорошо, — он осторожно провел по мягким пуховым волосикам, которые свалялись и слиплись, но все одно, против всякой логики и реальности пахли молоком. — А вот им плохо.

— Она альва.

— Сам вижу…

…а вот девочка — только наполовину… глаза серо-голубые, и разрез иной, не альвийский…

…ничего, полукровка — это даже хорошо. Правда, Райдо не знал, чем именно, но открытию своему иррационально обрадовался.

— Альва, — с нажимом повторил Нат и клинком в стол ткнул. Альва, сгорбившись, зашипела.

— Нат, — стой Райдо ближе, отвесил бы мальчишке затрещину.

Воин.

Было бы с кем воевать, она и сама того и гляди сдохнет. Если уйдет — точно сдохнет. А уйти она хочет, и осталась лишь потому, что у Райдо — ребенок…

— Альва, — Нат нахмурился. Иногда он проявлял просто-таки невероятное упрямство. — Альве здесь нечего делать.

…ей нечего делать под дождем, в осеннем зыбком лесу, который, надо полагать, почти заснул, и поэтому она пришла сюда.

Случайно выбрала дом?

Или… он ведь принадлежал кому-то раньше, до войны. Райдо старался не думать, кому именно. Трофей. Награда. Королевский подарок, не столько ему — все знают, что ему недолго осталось — сколько семейству, которое в кои-то веки проявило единодушие и благородно оставило Райдо в покое.

Даже матушка.

А мальчишка не шевелится, замер, уставившись на альву, и нож в руке покачивается, то влево, то вправо… альва же взгляда с клинка не сводит.