О том, как мы втроем сдали пятьдесят семь килограммов за смену, еще долго говорили в бригаде, но посторонних в это дело, конечно, не посвящали. И никто, кроме нас троих, не знал, что еще шестнадцать кило осталось у Перуна — у них горел план, а мы были рады выручить товарищей.

Когда высоковольтку окончательно восстановили и ток начал поступать без перебоев, стала замерзать вода. Ключ Днепровский, наш главный водный источник, осенью уже не обеспечивал все приборы, а запасные водоемы утром покрывались толстой ледяной коркой — конец промывочного сезона был на пороге.

В одно морозное утро несколько человек из бригады вызвали к нарядчику. Там ждала уже большая толпа — все с приборов.

— Внимание! На восьмую шахту пойдет… — Нарядчик Володя Осипов читает фамилии из длинного списка, который держит в руке. — К Бойко на первый… На фабрику… В стройцех… — Постепенно разошлись все, я остался один.

— Заходи ко мне, Петро!

Мы уселись в его уютной комнатке и стали пить черный тягучий чифир. Володя был моим другом, но я избегал частых встреч с ним, не хотелось создавать впечатления, будто ищу его общества из-за личных выгод, никогда не использовал наши отношения для себя — за других иногда просил. Знакомы мы были давно, еще с двадцать третьего километра, где много лет назад лежали вместе в больнице. Этот невысокий, приятной внешности человек с быстрыми, энергичными движениями о своем прошлом говорил очень мало и в общих фразах, но я знал, что он был власовским офицером и сдался уже после капитуляции Шернера в Чехословакии.

Володя взял список переведенных на новую работу и, сделав против моей фамилии отметку карандашом, сказал:

— Ты попал на хорошее место, тебя Двинянников потребовал в компрессорный. Зимой будешь в тепле и новую специальность получишь. Сперва только придется начертить ему планы всех воздушных магистралей, ты же знаешь рудник… Завтра выйдешь с компрессорщиками. Иди к Красноштанову, пусть даст тебе место в своей секции.

Бригада компрессорщиков была государством в государстве. Она работала на всех участках и подчинялась не горнадзору, а начальнику компрессорного парка. Люди нужды не испытывали и жили в основном дружно. В бригаде был настоящий интернационал: русские, кавказцы, «маньчжуры», украинцы, латыши, поляки.

Выполнив первое задание — начертить планы и схемы, я скоро научился работать на компрессоре, следить за напряжением, регулировать охлаждение обратной воды и производить мелкий ремонт. После месяца работы на втором участке, где стоял небольшой и простой по устройству компрессор, меня перевели на первый. Таким образом, спустя полгода, я очутился там, откуда был удален. Но теперь здесь не было уже Емельянова, его перевели на фабрику, и знакомые горняки встретили меня радушно. Я работал слесарем по проверке воздушной магистрали, обходил штольни, предупреждая замерзание труб воздухопровода.

Часто после профилактики мы всю смену сидели возле гудящего компрессора. За это время я хорошо познакомился с русскими классиками. Пушкина, Некрасова, Островского перечитал от корки до корки и еще большое количество других книг. Машинное помещение было просторное, чистое, светлое, кроме нашего начальника никто нас не проверял, впервые я чувствовал себя почти как вольнонаемный. Но вечером нас особенно придирчиво обыскивали: некоторые ребята иногда приходили подвыпившими, попадали надолго в изолятор, и вся бригада по этой причине бывала под подозрением.

Если прекращали подавать электроэнергию, мы, оставшись без дела, растапливали печку (когда компрессор работал, от машины и так было жарко), усаживались вокруг и рассказывали разные истории, дискутировали, обсуждали прочитанные книги.

Восемь утра. В компрессорной нас встречает старший ночной смены Куценко. Он кубанский казак, внешне похож на турка: невысокий, смуглый, горбоносый, с острыми черными глазами. В 1942 году по своей охоте пошел в только что организованный немцами казачий корпус, туда брали одних добровольцев, притом лишь тех, кто еще не служил в Красной Армии. Этих казаков бросали на самые грязные операции: они «усмиряли» Варшаву, ловили партизан, «наводили порядок» на Дону и под конец влились во власовские части, которые в 1945 году воевали в Чехословакии. Потом Куценко сумел смешаться с потоком репатриированных, узников концлагерей и остарбайтеров, которые направлялись в Россию. Еще служил у Рокоссовского в Маньчжурии и после войны попался.

— Всего три часа бурили, потом отключили ток. Второй клапан сменил, — отчитывается он. — Пол я помыл, пойду, наверно? Наш старший Головин кивает:

— Иди!

Входит горный мастер:

— Ничего не будет, ребята, с девяти отключают опять!..

Мы сидим возле краснобокой буржуйки. Помощник геолога, элегантный Андро Джануашвили, художник, певец, танцор и мастер играть на свирели, заглянул к нам покурить. Он рассказывает о зимнем курорте в австрийских Альпах, где отдыхал после ранения.

— Горы там почти как на Кавказе! А девушки! Они просто с ума посходили, узнав, что я грузин! Отбоя от них не было, и одна другой красивее!.. Меня пригласили проводить лечебную физкультуру, остался на курорте до лета, после попал в ансамбль восточных песен и плясок. Ну и жили, скажу вам!..

— Какого черта тогда вернулся? — спокойно спрашивает Головин.

— Да так… В лагерь, где нас держали американцы, наши явились, начали уговаривать, «родина простит»… и мы решили поехать домой, поступить в институт… И «поступили»…

— А нас англичане выдали, — говорит Головин.

— Что? Всех? Я думал, они только добровольцев…

— Мы были в дивизии цэт-бэ-фау[152]. Сам не понимаю, как оказался там. — Головин чешет стриженую круглую голову. — Жилось, правда, не худо, были в почете, но чего только не заставляли делать!

— Это что за дивизия? — спрашиваю я, хотя кое-что уже знал о таких.

— «Бранденбург», слыхал? Всякое выпадало. Например, переодевали нас в красноармейскую форму, и мы занимали мост, который надо сохранить. Иногда помогали в облаве на партизан, иногда нас забрасывали в тыл, вроде как диверсантов. Даже бесшумные автоматы давали на испытание. Но я все же сбежал, когда нас перебросили во Францию. Почти год был в маки, в Перпиньяне. Там попал в гестапо, не знаю, как жив остался…

Бывший танкист, командир Красной Армии Головин вежлив, мягок и начитан, к женщинам относился, судя по его словам, рыцарски. Мне трудно представить его среди головорезов дивизии «Бранденбург».

После обеда явился Двинянников. Коренастый, с маленькими синими глазками и толстой шеей, страшный пьяница, он считался самым сильным человеком в поселке. Когда приходилось монтировать компрессор, переносить тяжелые трубы или насос, он непременно демонстрировал свою чудовищную силу, которой немало кичился. О нем ходили нехорошие слухи, будто он одалживает деньги у своих подчиненных и не возвращает, но ребята молчат — слишком хорошая у них работа!

— Что нового, хлопцы? Не бурили? Тем лучше! Ну, давай, Петро, продолжай! Как там его — Пилат чи Пират?..

Я продолжаю свой рассказ. Несколько дней подряд, в свободное время, излагаю им Евангелие. Никто из молодых не знает о жизни Христа — да и откуда? В школе и дома им ничего не говорили, изредка тот или другой слышал какой-то звон… Их очень заинтересовала жизнь человека (в обожествление я не пускаюсь!), о котором рассказываю иногда в нарочито шутливом тоне, пользуясь лагерной терминологией, но в общем-то серьезно. Из истории апостолов их больше всего занимает Саул, «спецоперуполномоченный по выявлению и ликвидации христиан», как я определил им его должность. Подобных людей они знают! Один факт, что Саул вдруг превратился в апостола Павла, для них убедительное доказательство могущества новой веры!

Съём! Мы спускаемся в долину, неторопливо подходим к вахте и ждем, когда соберутся все наши с разных участков. А там случаются и аварии и неполадки при сдаче. Кроме того, есть среди нас злостный «опаздыватель» — пан Бернацкий. Толстый, курносый и круглоголовый, он никак не похож на тип «ясновельможного пана», однако это большой польский националист. Он вежлив в разговоре и всегда очень занят. Другого давно выгнали бы из бригады за недисциплинированность — сколько мы из-за него мерзли! — но на Бернацкого нельзя долго сердиться, уж очень оправдания его забавны и естественны. Вот мы собрались у вахты, стоим последними, уже и фабрика прошла, а Бернацкого все нет. Холодно, ребята проклинают его. Наконец он возникает из темноты и быстрыми шагами направляется к последнему ряду.