Тон хозяйский. Бля, за кого он меня держит? Будто я не знаю, что пора. Если бы не сестра, я б разбил ему рожу. Вместо этого я только киваю головой.

 Из комнаты выходит сестра.

 - Иди – посмотри, как там Гена, – это мне, – Ну, что, надо соседей звать? – мужу.

 Я иду в спальню. Геныча явно коматозит. Я отвешиваю ему пару нехилых пощечин (сука, а помнишь, как в детстве закатывал меня в матрас, а потом, сидя сверху, подолгу ржал, когда я задыхался?). Геныч слабо шевелится.

 - Гена, бля, хорош спать, сейчас люди придут.

 - У-у-у, - тянет Геныч.

 - Брат, ебаный в рот, ты че не понял, сейчас люди придут!

 Геныч привстает и садится на краю кровати. Взгляд его мутен, голова безвольно повисла, словно вместо шеи ему пересадили одуванчиковый стебель. Я боюсь, как бы он не двинул кони прямо сейчас.

 И вдруг он бодро вскакивает и, не обращая внимания на меня, вылетает из спальни. Я вслед за ним. Он в своей наркотической прострации проносится мимо Таньки и Эдика и влетает в туалет. Следом следует раскатистый рев опорожняющегося желудка. Эдик брезгливо морщится. Сука, откуда он знает, что такое героин? Сидел бы сам на этой системе, не такие бы рожи корчил.

 Минут пять Геныч пропадает в недрах Танькиного сортира. Потом выходит, уже куда более бодрый и свежий, хотя присутствие наркотика в его крови заметно и невооруженным глазом.

 - Привет, - говорит он Таньке.

 - Привет, - довольно сумрачно бросает сестра.

 Я ее понимаю – у нее и так с этими похоронами забот полон рот, а тут еще этот мудила охуительной проблемой повис. Эдик не говорит ничего.

 Раздается звонок в дверь. Танька открывает. Это приехал дядя Миша, батин друг детства, с женой. Следом начинают подтягиваться другие знакомые и соседи.

 Наползает до жопы всяких разных бабок – соседки по подъезду, по дому и еще хрен знает по чему. Какие у них общие с батей интересы? Они, бля, может, и не здоровались даже никогда. Бухнуть хотят на халяву, суки. 

 Начинаются всякие причитания и прочее говно. Ненавижу. Я иду в комнату и наливаю себе полный стакан водки. В несколько глотков осушаю его. Геныч снова вырубился – на этот раз в кресле. Вот, блин, дерьмо.

 В комнату заходит Таня – видимо, гости заебали и ее – садится рядом со мной.

 - Ну, что буди его, да пойдем.

 Я толкаю Геныча. Он просыпается гораздо лучше, чем в предыдущий раз.

 - Гена, пора, - говорит ему Танька.

 Геныч моргает глазами. Я помогаю ему подняться. Мы втроем выходим из комнаты. Большая часть гостей уже свалила на улицу.

 Я натягиваю свои гады. Танька напоминает мне, чтобы накинул куртку – на улице по-прежнему дождь.

 Мы выходим из подъезда в мокро-серую канитель. Бабки охают да ахают, беся меня и, похоже, сеструху. Эдик стоит в стороне и курит. Знакомые отца, друзья и сослуживцы, молчат, некоторые изредка обмениваются короткими фразами.

 Из серой пелены ползет горбатый катафалк, беременный новым гробом с телом нашего непутевого папашки. Медленно притормаживает у подъезда. Из кабины выпрыгивают водитель и молодой парень моего возраста. Они деловито открывают заднюю дверь и вытаскивают две табуретки. Поставив их на асфальт, достают гроб и приземляют его на табуретки.

 Батя в костюме, сером, как этот смазанный день. Лицо его бледное, губы посинели. Но в принципе выглядит достойно. Вот только я все равно не хотел бы, чтобы кто-то на меня смотрел, когда я подохну. Я застенчивый. Даже мертвый.

 Народ обступает гроб со всех сторон. Я замечаю Геныча. Он вышел в домашних тапочках. Меня начинает с этого переть, я с трудом сдерживаю смешок. Во мудила!

 Сестра плачет. Не очень понимаю всех этих женских сантиментов. Дождь тоже плачет. Не понимаю погоду. Поскорей бы все.

 Геныч смотрит на гроб тупым взглядом. Он похож на удава. Водитель подходит к Эдику и что-то негромко ему говорит. Эдик подходит к Тане и обнимает ее за плечи. Таня кивает ему головой.

 Бабки отступают от гроба. Ритуальная церемония исполнена, теперь можно на халяву побухать на поминках. Водитель с парнем закрывают гроб и поднимают его в катафалк. Мы рассаживаемся по машинам.

 Черно-белый фильм дождливого дня тянется долгим марафоном, изматывая город, людей. Непрерывный фильм, от которого я хочу убежать.

 Теперь я отматываю назад всю пленку этого черно-белого кино, пропитанного дождем и грязью. Мы приехали на кладбище.

 Геныч по-прежнему был под кайфом. Я хотел с ним побазарить, но он ответил лишь тупым ничего не выражающим взглядом. Я послал его в жопу.

 Свежая могила встретила нас хмурым взглядом мокрого песка. Мне удалось прихватить с собой из Танькиной квартиры остатки водки, и я хлопнул с горла в сторонке. Сразу стало теплей и веселее. Только дождь бесил по-прежнему.

 Потом подъехал катафалк. Из глубины кладбища вылезли трое могильщиков. Бухие в говно. От них несло перегаром и чесноком. Ублюдки. Хотя какая разница?

 Долго прощались. Танька плакала. Ненавижу, когда кто-то или что-то заставляет ее плакать. Ей это не идет. Бля буду, убил бы любого, кто доведет ее до слез. Даже родного папашу. Правда, он и так уже мертвый.

 Я тоже подошел к гробу, хотя смотреть на отца мне не хотелось. Я от него ничего хорошего не видел. Помер и помер. Свалить бы отсюда. Так думал я.

 Плохо помню, что было потом. Могильщики подняли гроб на веревках, принялись опускать его в яму. Кто-то из них поскользнулся и отпустил свою веревку. Гроб полетел к ебени-фени в могилу, сломался, и из него вывалился труп нашего дорогого папаши. Прямо в грязь.

 Пиздец, что тут началось! Танька впала в истерику, Эдик принялся метаться и материться на могильщиков. Я психанул. Говорю же, ненавижу, когда сеструху заставляют плакать.

 Я съездил по морде одному из могильщиков и засадил ногой по яйцам другому. Тут подрубился и Геныч. Началась настоящая бойня.

 Потом я вообще не помню. Кажется, откуда-то появились еще какие-то небритые мудаки (наверное, тоже могильщики), удары посыпались отовсюду. Правда, тех долбоебов, из-за которых плакала сестра, мы все ж успели нехило отмудохать! А после можно было уже огребать и самим.

 Потом приехали менты и нас с Генычем забрали в мусарню. Перед этим неплохо обработали резиновыми дубинками и ногами. Умеют бить, суки…

 В ментовке нас немного попрессовали, но, видимо, памятуя о том, что мы и так совсем недавно потеряли любимейшего папашу, быстро отстали, определили в камеру и больше не трогали. Я очень боялся, что Геныч пальнется на наркоте, но эта хитрая сука за годы ширки так научилась притворяться, когда надо, трезвым, что ни один мент героина в его крови и мозгах не учуял.

 И вот, значит, сидим мы в ментуре, рядом спит жуткого вида бомж. От него воняет мочой и перегаром. У Геныча начинается отходняк. Я вижу, как его начинает слегка трясти. Он сидит молча, уткнувшись головой в ладони. Точно говорю, жить ему на этом говне недолго осталось.

 Я хочу с ним поговорить.

 - Геныч, а ты отца любил?

 Он словно меня не слышит. Проходит минута, а то и две, когда он вдруг говорит:

 - Любил. Я всех люблю.

 - Ты гонишь, брат.

 - Блядь, а ты любил?

 - Нет.

 - А я любил…

 Геныч вновь опускает голову в податливый туман своих ладоней. Он далеко отсюда.

 Сипло хрипит дверь. Появляется мент. Он недобро смотрит на нас и пихает ногой вонючего бомжару. Тот что-то мычит, но не просыпается.

 - Эй, бля, давайте на выход, - говорит мент нам.

 Я толкаю Геныча, тот нехотя поднимает голову.

 - Быстрее, суки, - рычит мент, - пришли за вами.

 Нас ведут по коридору. Мимо проходят менты в серой форме, похожие на засохшую сперму. Ненавижу ментов. Ненавижу…

 Мы входим в какую-то комнату, такую же серую, как и все вокруг. Там сидит еще один спермообразный мент. Рядом Танька.

 Мент смотрит в протокол, потом на нас.

 - Ну что, граждане хулиганы? Будем исправляться? - мент ехидно улыбается, обращаясь к нам обоим одновременно.