В это время из подпола показался хозяин, держа в руке кусок просоленного, с мясными прожилками сала. Лицо у него было красное, потное.

Офицер что-то сказал ефрейтору, и тот, вынув из-за пояса финский нож, стал нарезать сало прозрачными ломтиками, причмокивая при этом языком.

Гестаповец брал двумя пальцами ломтик сала за шкурку и, подбрасывая его над мордой овчарки, отрывисто покрикивал: «Ап!» Собака подхватывала сало на лету и проглатывала. Офицер смеялся, ефрейтор, как и раньше, чему-то улыбался, а солдат стоял у порога, точно истукан, и, глотая слюну, ничем не смел выражать свои чувства.

От громкого смеха дети завозились на постели и сквозь сон стали бормотать и всхлипывать.

Офицер что-то сказал по-немецки, и ефрейтор перевел, взглянув при этом на Нину:

— Господин обер-лейтенант говорит, что он холостой.

Девушка кивнула: «Гут, гут», села к столу и стала угощать гостей:

— Кушайте, господа. Битте! Пожалуйста!

— Ди дойче арме вирт гут ферзоргт,[8] — сказал по-немецки офицер, а ефрейтор перевел и добавил:

— Кушает и не нуждается.

— Я, я, — подтвердил офицер.

Нина осмелела. Слегка дотронувшись пальцем до перстня, сверкающего зеленым глазком на пальце гестаповца, нарочито восхитилась:

— Какое у вас красивое колечко!

— Смарагд, — проговорил тот, польщенный, и спросил: — Ир наме, фрейлейн?

— Нина.

— Хочешь, их комме морген абендс унд шенке дир айнен ринг?[9]

Нина растерянно взглянула на «отца», и тот смущенно проговорил:

— Что вы, господин офицер! Девушке неудобно принимать такие дорогие подарки.

И вдруг Фриц спросил, обращаясь к хозяину:

— А почему вы, господин писарь, так испугались, когда мы вошли?

— Уж больно собака у вас страшная, — ответила за «отца» Нина.

— А у нас ведь детишки… — добавила Анна Никитична.

Офицер понял, что речь идет об овчарке, и сказал по-немецки:

— Трои, бэданке дих фюр ден шпеки.[10]

Пес в ответ дважды громко пролаял. Проснулся в зыбке и заплакал Павлик. Офицер встал, кивнул девушке:

— Ауфвидерзеен, фроляйн Нина!

Прошло уже несколько минут, как «гости» ушли, но все еще молчали, опасаясь проронить неосторожное слово: знали, что немцы иной раз, не найдя при обыске ничего подозрительного, притаиваются снаружи, у двери, и подслушивают.

Было тихо. Малыши, растревоженные громким смехом и лаем овчарки, успокоились и снова погрузились в глубокий сон. Григорий Михайлович повел глазами по комнате: а где же Артем?

Дверь скрипнула, и на пороге появился парнишка, мокрый от дождя. Волосы у него приклеились ко лбу, придав его лицу угрюмый вид.

— Где ты пропадал? — спросил отец. — Как ушел?

— А через окно у Нины, — улыбнулся Артем, довольный своей выходкой. — На дворе дежурил. Вот за шею накапало…

— Сними рубашку, — сказала мать. — И чего тебя черти носили в такую погоду?

— А вдруг бы наши пришли? — удивился мальчик, и всем стало ясно, что он оберегал партизан-связников.

Артем вынул из кармана пистолет, покрытый влагой, и, передавая его «сестре», тихо сказал: «Протереть бы надо».

Нине стало неловко, будто мальчик винил ее в чем-то таком, чего нельзя было делать. Она схватила «вальтер» и шмыгнула за полог. Отец недоуменно посмотрел на сына: «Где это он взял пистолет?..»

Сунув «вальтер» под подушку, Нина начала собирать разбросанное на полу белье. И тут в окно ударил яркий свет, ослепив девушку.

Вздрогнув, она на мгновение замерла: ей показалось, что кто-то со двора направил ей в лицо луч карманного фонарика. Потом прикрыла левой рукой глаза, а правую сунула под подушку, где лежал пистолет.

В это время вошел «отец» и, заметив напряженную позу «дочки», поспешил ее успокоить:

— Ты что, Нина? Это же прожектор!

Подошла и Анна Никитична, обняла девушку за плечи.

— Нинушка, мы с отцом напеременку подежурим в хате, а ты уж в случае чего — в окно и через огород — в кусты…

«Я — в кусты, а они останутся тут, на растерзание?» Все в Нине восстало против этого. Девушка обхватила Анну Никитичну и припала к ней, как, бывало, припадала к своей матери, когда было тяжко.

Немного успокоившись, Нина сказала:

— Может, куда-нибудь перенести «питание» из подпола?

— Нет-нет, — возразил «отец». — Сейчас, по горячим следам, нельзя. Могут присматривать за нашими.

В соседней комнате заплакал Павлик, и Анна; Никитична ушла успокаивать ребенка. А Григорий Михайлович успокаивал «дочку»:

— Нинушка, не волнуйся. Все-таки мы у них не на прицеле… Иначе они покопались бы как следует.

— И все-таки, «Северок» надо перепрятать.

— Потом, Нина, потом. Ложись. Отдыхай.

Девушка легла на кровать, не снимая платья, и уткнула лицо в подушку. «Отец» слегка потрепал. Нину по волосам и, сказав: «Спи, дочка, спи», пошел в большую комнату.

Нина слышала, как Анна Никитична успокаивала плачущего малыша, потом тихонько читала какую-то молитву… Девушка отчетливо представляла себе лицо измученной страхом женщины, обращенное в угол, где висела икона божьей матери со скорбным лицом.

В эту ночь Нина не сомкнула глаз и все вспоминала, как однажды на занятиях майор «Седов» сказал: «Слабодушных людей перед пропастью охватывает ужас, и они теряются, выдают себя. А вы, чтобы преодолеть смертельную опасность, должны находить мост и не отчаиваться даже в самых отчаянных ситуациях…»

Потом девушка мысленно разговаривала с матерью и стала сочинять ей письмо, которое она ни за что бы не написала. И заканчивалось это ненаписанное письмо словами: «Милая моя мамочка! Не знаю, долго ли нам еще удастся ходить по краю пропасти… И если со мной что-нибудь случится, прости меня за то, что я чем-нибудь тебя огорчала…»

Под утро Нина немного задремала и вдруг, вздрогнув, вскрикнула: ей почудилось, что около кровати стоит большой волк и обнюхивает ее ноги…

Странная болезнь

После той страшной бессонной ночи Нина почувствовала себя настолько разбитой, что не смогла подняться с постели. Голову будто сковало железными обручами. Глаза налились кровью. Веки вспухли.

Днем она тоже не могла сомкнуть глаз. А когда временами забывалась в короткой зыбкой дреме, в голову лезли кошмары: большая серая собака, оскалив клыкастую пасть, бросалась на нее, и девушка вскрикивала.

К Нине подходили «отец» и Анна Никитична, спрашивали, что у нее болит. Но девушка ничего не могла им объяснить.

Когда ей становилось чуть легче, Григорий Михаилович приносил в комнату рацию, и Нина, превозмогая себя, передавала в Центр короткие радиограммы. А потом, Когда по улице опять прошла машина с пеленгатором и у девушки поднялась температура, «отец» запретил передачу.

— Я унес «Северок» со двора, — сказал он. — Пока не выздоровеешь.

— Куда? — встревожилась Нина.

— Потом узнаешь, а то ты… — он чуть было не проговорился: болтаешь в забытьи, но вместо этого сказал: — Все равно ведь батареи сели, а новых пока нет. Но нашим лесным друзьям сейчас не до этого.

Григорий Михайлович сначала побаивался приглашать русского врача на дом — врачи работали в местном госпитале РОА, а потом, когда девушке стало хуже, все-таки решил показать ее медику.

На другой день, вернувшись из города, «отец» прошел прямо в комнату Нины.

— Виделся с Верой, — сообщил он. — Обещала прислать верного человека.

С тех пор как Вера привела девушку в город, она ни разу не заходила в этот дом. Но Нина не забыла ее доброе лицо, быстрые глаза и попросила:

— Пусть она тоже придет!

— Давно бы это сделала, да опасается привести «хвост».

К вечеру пришел врач — средних лет, высокий, худощавый. В обращении с хозяевами и с пациенткой сух, немногословен, как будто выполнял обязательный визит. Одет в черный поношенный костюм, при галстуке, протертом в узле. Да и рубашка на нем была не первой свежести.