Ну да, клопы пьют кровь, что же тут необычного или даже возмутительного, ведь все вокруг ее пьют, — размышлял я. — Что тюремные охранники, что прокуроры по надзору, что судьи, что адвокаты… А что, пресса ее не пьет? Гинштейнов, Мралаулов, например? Все тянут жилы, упиваясь кто каплями, а кто глотками голубой крови Петра Парфенчикова. Уж, видимо, рожден я для услады чужой плоти, да и вены у меня соблазнительные, их голубые линии на бледном теле у многих вызывают зверский аппетит. Порой разденут, когда в камере шмон проводят, и такими страстными глазами окатывают мою исхудавшую плоть, с таким трепетом ощупывают меня, что невольно и основательно убеждаешься: не только клопов интересует моя кровь.

Возможен и другой поворот: сами-то они не хотят признавать себя маковыми пленниками и дурят себя надеждами, что опийной зависимости за собой не замечают. А кровь-то моя — разве она не маковая? Разве не способна она взбудоражить сознание? Вон даже клопы минут пятнадцать— двадцать упиваются ею, а потом, напрягая последние силы, спрыгивают на пол и словно мертвые лежат в кайфе более суток. Понимая их состояние, я стараюсь обходить их. А если их так много, что даже ступить негде, то беру листок бумаги и отодвигаю их наркотизированные тельца под кровать, чтобы не раздавить ненароком. Да, паразиты, но ведь живые существа и упрямые до жизни. А сколько они возьмут у меня? Пять — десять граммов? Что, жалко? Если не я их угощу, то кто же поделится с ними пищей?

В тюремных застенках народ жестокий, к сантиментам не привыкший. Сострадание к живому за счет собственных ресурсов у него вытравлено, затушевано нерадивой судьбой. Каблук, кулак, камень, крепкое словцо разом прекратят посягательства на любой вид собственности.

Мою камеру называют клоповником. Облюбовали ее эти твари. Да и мне хорошо. В одиночке хоть с кем-то надо общаться. А то совсем закиснешь. Правда, опий у меня нынче отменный, две ложки держат и вдохновляют целый день. А если желаешь совсем сойти с ума, то три ложки — и буквально витаешь в облаках. Он нежно, восторженно вымогает зависимость и покоряет, пленяет усладой. В перерывах, во время кумара, хочется на кого-то без злобы поворчать или разбросать по стенкам безадресные ласковые слова. Эхо доносит их, и на душе теплеет. Это ведь чисто человеческое состояние. Впрочем, все человеческое становится мне более и более чуждым. А как же иначе? Срок, проведенный под замком, берет свое.

Недавно назначили нового начальника тюрьмы. Мой полный тезка: тоже Петр Петрович Парфенчиков! И какое странное оживление на киче началось, но не столько среди заключенных, сколько среди персонала. Возмутителем спокойствия стал именно новый начальник. Как активный член Этой партии он принялся создавать в изоляторе партийную ячейку. Уже поговаривают, что скоро вовлекут в партийную жизнь и нашего брата. Мы-де тоже понадобимся для особой национальной миссии. Мне-то все равно, никакой косточкой из той жизни меня не заманишь, я совершенно абстрагировался от реальности и ничто, кроме производного от маковой головки, меня заинтересовать не сможет. Но новому начальнику удалось возбудить у надзирателей неслыханный интерес к партийной деятельности. Эти вздорные чувства появились у них не как реакция на какие-то ведомственные циркуляры, тайные постановления, указы или передовицы в федеральной печати, а под влиянием красноречивого дара начальника, его феноменальной гипнотической способности убеждать. Вот что послужило коренному изменению взаимоотношений между каторжанами и надзирателями, впрочем, может быть, и во всем сообществе за оградой, до которого мне не было никакого дела…

Загромыхал засов, заскрежетал ключ, дверь отворилась, и на пороге появился корпусной прапорщик Неелов.

— Хватит кормить клопов, — начал он с видом человека оскорбленного в лучших чувствах. — Вставай! Наступает новая жизнь. Учись привыкать к ней, иначе не протянешь! Отныне тебе следует оказывать материальную помощь нашей партийной организации. На что способен? Не заливай только байки о бедности. Знаем, как ты по столице деньги расшвыривал. Сколько дашь?

— Начальник, — захныкал я. — Пятнадцать долларов в месяц я и так даю — каким же образом увеличу платеж, находясь под замком? Откуда у Парфенчикова могут быть деньги, если он уже семь лет сидит в крытой тюрьме?

— Тебе запрещено произносить эту фамилию. Твоя камера номер 57! Так и называй себя — пятьдесят седьмой. Да и что мне твои крохи? Американская валюта все время теряет цену. 400 рублей… Смешно! Если денег в партийной кассе в ближайший четверг не окажется, буду вынужден спустить тебя в карцер. Потом еще ниже, в КУР. Там-то ты и загнешься… Давай деньги, пятьдесят седьмой, и нечего лясы точить!

— Угроза КУРа — камеры усиленного режима — сильно меня огорчила. Я предпринял новую попытку защитить себя.

— Начальник, нас на этаже сто двадцать каторжан, а на киче больше тысячи. С каждого по пятнадцать только на нашем первом — это тысяча восемьсот долларов в месяц. Говорят, что некоторые тебе даже больше подбрасывают. Так что жизнь у тебя не такая уж скверная. Одежда и обувь, харчи и медобслуживание, стирка и зарплата — все казенное. Да еще с нас уйму бабок тянешь. В отпуск — на юга, у моих в столице спишь, столом на халяву пользуешься. Ты, начальник, настоящий местный олигарх. Не хватит ли? Какие еще банковские билеты требуешь? Что мне, у матери-старухи всю пенсию отбирать? А ей-то на что жить? И без того все дорожает…

— Ты мне пропаганду брось! С тебя в партийную кассу двести долларов помесячно положено. Где ты их наберешь, это твои проблемы. Денег не будет — не жить тебе, пятьдесят седьмой, в нормальных условиях, а погибать в сырости и голоде… Понял? Я спрашиваю, понял? Дурень, меня самого обложили…

— А ты нас, что ли?

— А как же… Так и получается! Не моя это голова… Приказ!

— Спускай в карцер, начальник, денег не будет. Регулярная твоя пятнашка тоже накроется…

— Не пугай, нашел чем стращать…Твой зеленый бисер я с другого зэка сдеру. Но твоя песня закончится через пару дней на безымянном погосте… Козел упрямый! — Неелов злобно сверкнул глазами и со всей силы захлопнул дверь.

Клопы не дадут мне помереть, кто же их вскармливать будет, усмехнувшись, успокоил я себя. От сырости и холода они прикроют меня своим брюшком, а от голода спасет меня великолепный порошок. Надо лишь дозу увеличить, вместо двух-трех необходимо четыре-пять ложек. А что это за партийную кассу они придумали? Начальник идейку подбросил? Непонятная злость от него охране передалась. Ведь раньше было все по уму. В отношениях порядок, уважение. Вот, вспоминаю, осторожный стук в дверь. Она открывается, и на пороге камеры появляется улыбчивая физиономия Неелова. «Как самочувствие, арестант?» — «Да жив пока, начальник». — «Давай-давай, держись. Могу чем помочь?» — «Принеси мне, пожалуйста, кусочек отварной свеклы величиной со спичечный коробок. Третий день запор, таблетки не помогают». — «Бедолага, после обеда обязательно доставлю». — «А у тебя какие проблемы, начальник? У меня жизнь известно что скотская, да и у тебя не сахарок. Без взаимопомощи тут никак. Чем подсобить?» — «Племянник у меня в Смоленске заканчивает срочную служить, есть ли возможность его в милицию определить? В ГИБДД? Там на постах хорошо заработать можно. Каждое проходящее транспортное средство, чтобы без обыска пост миновать, должно калым дать. С грузовика до двухсот долларов доходит… Знаешь, кто подсобить смог бы?» — «А не опасно? Все же взятки…» — «А где нынче безопасно? Смерть везде пристать может…» — «Есть у меня однокашник. Мать писала, что он нынче в главном милицейском штабе служит. Надо разузнать, сможет ли помочь. Принеси как-нибудь мобильник. Напрямую спрошу. Он мне не откажет». — «Э, брат, не все так просто. Нынче за так-сяк в милицию не попадешь. Здесь деликатные договоренности потребуются. Твой однокашник тебе близок?» — «Достаточно… Все школьные годы дружили». — «Смотри, а то мы можем и денег дать, но чтобы он точно на доходный пост попал. А то с чем и куда возвращаться после армии? На улицу? Без работы маяться? Или записаться к нам на службу, с вышки начинать, пропади она проклятая? А так капиталец собьет, магазин откроет, жизнь наладит. Есть большой смысл перебраться к ментам…»