Алекс догадался, что это Государство, и подошел к нему.
— Предъявить документы? — спросил его Алекс.
— Бросьте, они у вас все равно фальшивые. Мы настоящих давно уже не выдаем. Столько возни с ними, с настоящими... Ну что у вас там?
— Что с этим человеком? — спросил Алекс, глядя на шествие.
— Откуда я знаю? Я что, добрый доктор Айболит? — нахмурилось Государство. — Уже часа три так ходит.
— Он американец. Вы уже сообщали в посольство?
— Сообщали. Без толку. Свобода вероисповедания, свобода слова. Вот он и ходит на этой... свободе, проповедует.
Подбежали попрошайки, стали дергать за рукав: “Мистер, ван доллар!”
— Уже связались с кем надо, — сказало Государство. — Сейчас херувимы с инъекцией прилетят.
Устало улыбнувшись, Государство растворилось в толпе.
Алекс остался один. Его знобило. Дул слабый, тоскливый ветер.
“А офис остался открытым”, — вспомнил Алекс. Возвращаться не было сил.
Там оставались вещи, его компьютер, какие-то деньги.
Представил, как туда входят эти люди. С расплющенными носами.
Поплелся в офис.
Пир
Толпа перед офисом встретила его тишиной. Даже костер горел бесшумно. В чьих-то руках блеснула гитара, звука не было. Только красивый мужчина в сломанных очках посмотрел на Алекса и сказал:
— Спасибо за свечи.
Вдоль улицы были расставлены свечи. Похоже на посадочную полосу.
Алекс вошел в офис. Включатель ничего не включал. Темнота. “Весело”, — сказал Алекс. И замер. Кто-то закрывал снаружи дверь офиса. На ключ.
— Эй! — Алекс бросился к двери. Бесполезно. Закрыт. Удаляющиеся шаги.
Полчаса Алекс пинал дверь, кричал, угрожал, пытался найти ключ, стучал в окна, пытался выломать решетки. Офис молчал.
Молчала и с сонным любопытством улыбалась улица. Тихо пели под гитару. Молчали телефоны, пустые трубки высасывали из уха кровь. Наконец, куда-то исчез мобильник.
Алекс вспомнил попрошаек, дергавших его за рубашку, и хлопнул себя по лбу.
Его колотил озноб; давясь и обжигаясь, он вливал в себя чай. Хорошо, хоть в розетках была жизнь. Правда, настольные лампы были выведены из строя. Все.
Кому-то хотелось держать его в темноте. Темноте живой и холодной, как дно лужи. Чай оставил привкус ожога. Внутренности стали наждачными. Тепла не было, пальцы дрожали. Идти в комнату с ужином, откуда в коридор натекла лужица света?
Его комп не загружался.
Включил комп Соат. Та же история. Выключать не стал. Все-таки свет. Он слышал, как на улице совещаются. Потом какие-то люди запели.
“Грешной душе пошли прощенье. Сжалься над той, которой нет возврата...”
“Я это уже слышал”, — вспоминал Алекс и стучал зубами.
Потом он перестал чувствовать свои руки. Ему показалось, что они покрыты инеем. Он замечал свои руки далеко, на другом конце комнаты. Потом руки вдруг приближались, он видел каждый ноготь и маленькое белесое солнце, всходившее в нем. “Эти солнца никогда не взойдут”, — думал Алекс и открывал, что стук его зубов похож на тиканье часов. И что зубы — это шестеренки.
“...Сжалься над той, которой нет возврата. Даруй ей от ада избавление. Будет костер за все грехи расплатой...”
Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.
“Тянется ночь уныло. Смерть, избавленье дай... О, образ милый, навек прощай. Нет больше силы...”
В компьютере Соат что-то всхлипывало, появлялась заставка.
“Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс”.
Тянется ночь уныло. Уныло. Уныло.
Идти в комнату с ужином, где черное вино?
Алекс сполз с кресла. Пошел, не чувствуя бумажных ног, в комнату с ужином.
Медленно открылась дверь.
В глаза ударил пылающий двенадцатью свечами стол. Хрустальное мясо.
Лицо Алекса скорчилось в улыбке.
Здесь уже тоже кто-то был. В тарелках была еда.
— Можно? — спросил Алекс и сел на первый с краю стул.
Никто не возражал. Налил вина.
— Это не кровь?
Присутствующие молчали. Собственно, их не было видно. И слышно. Они не осязались. Не оставляли запахов. Вели себя прилично.
— За что пить будем? — спросил Алекс, держа дрожащими руками бокал.
Молчание.
— За справедливость... так за справедливость! — кивнул и выпил.
Вкуса еды он не чувствовал. Зато стало весело. Поскольку остальные пирующие оказались неразговорчивыми, Алекс начал тамадить и размахивать ледяными руками. Вскакивал, говорил разными голосами, и что-то непрерывно ел, и проглатывал. Было темно, сама еда казалась просто подкрашенными сгустками этой темноты.
— Глубокоуважаемые! — шептал Алекс. — На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т.д. Исходя из этого, на каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации...
Темнота.
— Я все до последней копеечки им отдала…
Темнота.
— Вытащите меня отсюда, — бился Алекс лицом об тарелку, — а Любку внушением (гипноз) отучите позориться, хоть бы занавески задергивала, первый этаж все-таки, а когда к ней вернусь, внушите обласкать, и что никому я ничего не ломал, и суда не было. Вам с современной технологией это ничего не стоит, а я тут без ласки загниваю!
Темнота.
— Я не хочу сказать, что наше Правительство не ошибается, но эти ошибки можно решать мирным путем...
Темнота.
— Что может сделать простой смертник, если руководители отдали меня в аренду марфии, чтобы они со мной занимались мужеловством? Эти люди со мной делают что хотят, они мне сами говорили: мы будем с тобой заниматься “уринотерапия”, за это будем хорошо платить....
Темнота.
— Еще в учебнике написано: “Во многих школах существует традиция отдыхать под звуки любимых мелодий”. В нашей средней школе пока нет этой традиции, но я думаю, что она у нас скоро обязательно появится!
Темнота.
Алекс, шатаясь, гасил свечи:
— Конечно, появится... Ты только жди. Жди, девочка...
Алекс лежал в офисе. Рядом валялся стакан. Черное винное пятно на ковролане.
“А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок. Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа. Можете поздравить — выловил...”.
Алекс застонал и повернулся на другой бок.
“Из моих пальцев вырывается яйцо и мчится, расталкивая воздух, к смертоносному линолеуму. От меня уходит женщина. Долго красит напоследок губы и проваливается сквозь землю. Утекает сквозь щели паркета. Оставив мне на память пустоту в шкафу...”
Кнопка диктофона нажата, медленно перетекает голос с одной половины кассеты на другую. Диктофон лежит на столе; иногда, на низких частотах, вибрирует:
дз-з. Дз-з. “...ушла женщина” дз-з... “попал в Лотерею” дз-з...
Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе, и только соседний компьютер внимательно слушает его. По темному экрану ползут божьи коровки букв: “Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен”.
Утро
Он так и лежал на полу.
Только черное пятно на ковролане высохло и стало бордовым. Только первые капли солнца упали на стены и погасли.
Утро было неясным; небо заплевано полуоблаками.
Алекс пошевелился.
Снаружи доносился человеческий гул.
Алекс открыл глаза и увидел потолок. Потолок был белым.
Болезнь разрослась под утро и зацвела назойливыми цветами. Дрожали руки; тело отделялось от головы и уходило, посылая в пространство поцелуи.
Полседьмого.
Ночью он так и не уснул. То рождал какие-то величественные письма в МОЧИ, с длинными, уползающими за горизонт причастными оборотами. Эти письма тут же выбивались на мраморе, и Алекс ходил вокруг мраморной глыбы, нажимая то Delete, то Enter... В момент самых горячих жалоб появлялись родители, родственники, друзья и начинали покупать кефир, смесь “Малютка” и бублики с просроченными дырками. Иногда приходила Соат и начинала медленно, сплевывая кровь, вытаскивать изо рта цветы и ставить их в вазу. Все это шумело, где-то произносил свою исповедь диктофон. Алекс превращался в лед, и гренландцы вылавливали его сетями и несли в свой единственный в мире Музей льда.