Естественно, что господствующая партия аристократов Цюриха была весьма недовольна деятельностью этого общества. Бодмер в одном из писем сообщает: «я заслуживаю своей деятельностью кислые физиономии наших аристократов».
Деятельность Песталоцци и патриотов не ограничивалась только заседаниями кружка и литературными выступлениями. Кружок неоднократно выступал практически, активно борясь с людьми, которых он считал преступными. Так. в 1763 г. по инициативе друзей Песталоцци Лафатера и Фюссли, членов кружка Бодмера, было начато громкое дело против ландфогта (Landvogt) Гребеля. Преступника Гребеля, его вымогательства, взяточничество, ограбление крестьян были широко известны, однако его поддерживали патриции из Цюриха, и он оставался безнаказанным. Выступления «патриотов» привели к суду, в результате которого Гребель был осужден Однако цюрихские власти нашли, что Лафатер и Фюссли занимались не тем, чем нужно, и рассматривали их тоже как обвиняемых Впрочем, дело для них прошло благополучно, а кружок «патриотов» получил широкую известность.
Год спустя, в 1764 г., они подняли дело против цехового мастер» Бруннера, обвинявшегося в ряде преступлений. По-видимому Бруннер был сам убежден в своей виновности, так как он бежал из Цюриха. Тем не менее, хотя виновность его была очевидна, власти заочно оправдали Бруннера.
Не менее громким было выступление «патриотов» против пастора Готтингера. в результате чего Готтингер был на два года отстранен от своей должности. Однако и тут не обошлось без неприятностей для «патриотов». Два члена кружка, поднявшие дело, были арестованы, а третий, «патриот» Шмид, имел большие неприятности со стороны властей и долго находился под их подозрением.
Именно в это время разыгралось известное «женевское дело», толчком к которому был тот же «Эмиль» Руссо. После того как «Эмиль» Руссо был сожжен в Париже, магистрат женевской республики поспешил последовать примеру Парижа и сжег «Эмиля», а заодно с ним и «Общественный договор». Один из женевцев, — капитан Пикте, в частном письме выразил резкое осуждение поступку Женевского совета, правившего городом. Копия этого письма попала в руки совета, и Пикте был присужден к тюремному заключению. Городская буржуазия воспользовалась этим случаем, как поводом для нападения на аристократов: было выставлено требование не только отмены приговора над Пикте, но и отмены приговора над «Эмилем» Руссо.
Аристократия оказала сопротивление. Начались столкновения между городской буржуазией и аристократами. Аристократы, почувствовав шаткость своего положения, обратились за помощью в Цюрих, Берн и Францию, «чтобы спасти отечество». Из Цюриха, Берна и Франции отправились «посредники», которые в течение очен.» длительного времени разбирали тяжбу между буржуазией и аристократами. За этой борьбой следила вся Швейцария. Представители Берна и Цюриха поддержали швейцарскую демократию. Тогда Франция устами герцога Шуазеля заявила что она прерывает всякие отношения со Швейцарией, высылает всех женевцев из Франции и требует, чтобы Цюрих и Берн немедленно послали свои войска в Женеву и примерно наказали зачинщиков и «демагогов». Однако ни Берн ни Цюрих войск не послали. Франция закрыла границу. прекратила всякую торговлю. — но Женева осталась спокойной. порядок в ней не был нарушен, инцидент был впоследствии исчерпан путем мирных переговоров.
Женевское дело вызвало сильнейшее возбуждение в Цюрихе. Аристократы хотели во что бы то им стало послать войска в Женеву, однако демократические круги населения были настолько резко настроены против этого, что совет города так и не решился этого сделать.
Во всех этих событиях Песталоцци принимал самое живейшее участие. В то время он был экзальтированным поклонником Руссо. Как только появился «Эмиль», он, по его словам, до энтузиазма увлекся этой «мечтательной книгой».
«Я сравнивал воспитание, полученное мною в доме моей матери, а также в той школе, которую я посещал. с тем, что Руссо предлагал и требовал для воспитания своего Эмиля. Домашнее и общественное воспитание всего света и всех сословий представлялось мне в каком-то безусловно искалеченном виде и против этого жалкого состояния его по-моему следовало искать и можно было найти универсальное целебное средство в высоких идеях Руссо И вновь ожившая благодаря Руссо идеалистически обоснованная система свободы пробудила во мне фантастическое стремление я более широкому, плодотворному для народа кругу деятельности».
В «женевском деле», которое разыгралось именно из-за Руссо, Песталоцци, как было сказано, принял самое живое участие. Вернемся, однако, на время к его школьным занятиям.
Из Гуманитарной коллегии весной 1763 г. Песталоцци поступает в «Коллегиум Каролинум», имевший три класса — филологический с годичным курсом философский с полуторагодичным и богословский с двухгодичным курсом. В отличие от своего брата Баптиста, который не окончил Гуманитарной коллегии, Песталоцци шел как в этой Коллегии, так и в Каролииуме нормально. Каролинума он все же не окончил. Он пробыл в нем от весны 1763 г. до осени 1765 г., т. е. всего 2½ года. Он прошел только два курса — первый филологический и второй философский. В декабре 1765 г. он должен был перейти в богословский класс после соответствующего экзамена. На экзамен этот Песталоцци не явился и поэтому должен был бы быть оставлен в философском классе.
Кто-то из биографов писал, что Песталоцци не пришел на экзамен из страха провалиться. Это предположение неверно, так как абсолютно не вяжется с общим обликом Песталоцци того времени, обликом молодого, смелого, оппозиционно почти революционно настроенного юноши. Другое объяснение: Песталоцци в это время был болен; возможно, болезнь и была поводом для неявки на экзамен. В одном из писем к невесте, написанном в июле 1767 г., Песталоцци, говоря о своем здоровее, сообщает, что в течение последних двух лет он страдает лихорадкой, которая неоднократно принимала за это время тяжелые формы. Следовательно, именно с 1765 г. Песталоцци начал болеть.
Но это могло быть только поводом. Мы уже видели что Песталоцци со всей энергией включился в общественно-политическую жизнь того времени и именно в этот период начал активно выступать и как литератор, и как участник оппозиционного кружка «патриотов». Более верным является предположение, что настроение молодого Песталоцци и участие в общественной жизни, в которую он кинулся с обычной для него яростью чувств, резко противоречили содержанию обучения в богословском классе. Песталоцци видел перед собой другой путь служения народу. Он был тогда ярым поклонником Руссо: несмотря на всю свою религиозность, врагом клерикализма и церковности, он стремился к практической деятельности, а потому перспектива пробыть еще целых два года за богословскими занятиями не могла привлекать Песталоцци.
Песталоцци в молодости
Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что еще в начале того же самого 1765 г, в конце которого он покинул Каролинум, Песталоцци принял участие в журнале «патриотов», носившем своеобразное название — «Напоминатель». Этот журнал сплошь и рядом выражался «эзоповским языком». Он принужден был во избежание цензурных гонений писать о разных нейтральных вещах, о событиях в древнем Риме и в древней Греции, пытаясь между строк протаскивать оппозиционные и даже революционные идеи. Невольно напрашивается сравнение с «эзоповской» литературой дореволюционной России: и тогда почти все революционные и оппозиционные писатели прибегали к иносказательному, напоминающему басни (Эзоп— древне-греческий баснописец) языку. Так во многих случаях писал Салтыков- Щедрин, Некрасов, Чернышевский— почти все крупные писатели царской России. Неудивительно, что журнал этот просуществовал всего два года. В нем мы находим бесспорно принадлежавшую Песталоцци статью под названием «Пожелания», где в замаскированной форме «пожеланий», большей частью в ироническое форме, делались намеки на события, происходившие тогда в Швейцарии и в частности в Цюрихе. Так, например, в «пожелании», помеченном № 39, Песталоцци пишет: «Я желаю, чтобы появились политические сатиры на новомодные учения о государстве, которые вырвали бы из сердец наших граждан идеи свободы и права». Совершенно очевидно, что Песталоцци намекает здесь на «Общественный договор» Руссо, причем иронический оборот этой фразы безусловно ясен.