Плату он получал небольшую, но вот раз явился он в жилище бека за своим ничтожным жалованьем и уже ступил на порог, как бек вдруг выскочил к нему со сжатыми кулаками и прогнал. Пастуху, однако, большого и не требовалось; он успел заметить, что бек с тремя охотниками (нашими проводниками), Ахмет-Мергеном, Касим-ахуном и Тогда-шахом, и с Якуб-шахом, который водил нас на первые развалины в пустыне, сидели на корточках вокруг каких-то сундуков. Кругом, на ковре, разложены были разные вещи, которые могли принадлежать только европейцу.

Лазутчик не подал и вида, получил жалованье и побрел своей дорогой. Но едва он отошел подальше, как вскочил на первую попавшуюся лошадь и в карьер помчался в Хотан, чтобы донести о виденном аксакалу. Последний доложил сейчас же обо всем Лю-дарину, и этот послал в Тавек-кэль двух чиновников с несколькими солдатами, чтобы обыскать дом бека и арестовать вещи.

Бек, однако, скоро хватился пастуха, обнаружил в то же время исчезновение лошади, понял, что дело не ладно, и отправил погоню. Но лазутчик имел слишком большое преимущество во времени, да и понимал, кроме того, что тут дело идет о его голове, и поэтому не щадил лошади. Бек увидал, что попал впросак, но выпутался, как настоящий дипломат: уложил все вещи в сундуки и отправил их в Хотан. Сюда он прибыл вместе с посланными Лю-дарина и доставил все пожитки амбаню, объясняя, что они были найдены всего несколько дней тому назад.

Охотники тоже отправились в Хотан и поселились в одном караван-сарае с беком. Но и тут у аксакала был лазутчик, который скоро и донес ему, что бек по вечерам обучает охотников, как и что им говорить Лю-дарину на допросах.

Аксакал принялся за охотников, тех самых, которые с Ислам-баем ходили на розыски нашей палатки, но ничего не нашли. Они и сообщили аксакалу, что зимой вернулись к трем тополям и оттуда шли несколько дней дальше к западу по следам лисицы. Наконец они достигли пункта, где лисица остановилась и рылась в песке, бывшем на взгляд белым, как мел. Песок этот оказался мукой. Охотники принялись копать и наконец нашли палатку, занесенную песком на целый фут выше ее подпорок. Мало-помалу они повытаскали оттуда одну вещь за другой и на ослах перевезли их к реке.

Это сообщение было интересно само по себе. Оно свидетельствовало, что бархан, на котором была поставлена палатка, вырос на 2 метра. В немалой степени это зависело, конечно, от того, что с подветренной стороны палатки громоздилось немало песку уже в то время, когда мы ее оставили. Летом 1898 г., видимо, дули сильные ветры, но зимой погода стояла, по обыкновению, почти все время тихая, и следы лисицы виднелись явственно.

Вероятно, лисицы еще летом почуяли кур и провизию и отправились на поиски добычи. Скелет одной курицы охотники нашли на поверхности бархана недалеко от лагеря, но скелетов двух людей не видали. Возможно, что умиравшие отползли за ночь на некоторое расстояние от лагеря. Аксакал приступил к дальнейшим расспросам: почему они тотчас же не препроводили вещей к Лю-дарину, не дожидаясь, пока о них узнает шпион? Оказалось, что о вещах проведал Тогда-бек (бывший юз-баши при Якуб-беке и уже тогда ненавидимый за свою жестокость и дурные качества) и уговорил этих, в сущности, честных и хороших людей припрятать все вещи и продавать их по частям, оставив себе лишь то, что может пригодиться.

Поэтому я теперь и получил обратно лишь такие вещи, которые оказались бесполезными для туземцев: приборы, штатив, аптеку, ульстер, сигары, керосиновую кухню и два фотографических аппарата. От последних, впрочем, было мало толку, так как жители Тавек-кэля применили пластинки к делу, вставив их вместо стекол в свои решетчатые окна. Пришлось поэтому и впредь довольствоваться собственными набросками.

Охотники поддались уговорам бека и успели уже растратить часть вещей, приблизительно на 1000 рублей. Ахмет-Мерген и Касим-ахун, сопровождавшие нас на Керию-дарью, во все время путешествия и виду ни о чем не подавали, но, вероятно, совесть их все-таки мучила, так как они всегда, как только речь заходила о нашей несчастной экспедиции, говорили, что пропавшее еще отыщется и что они на возвратном пути будут продолжать розыски.

Понял я теперь и причину, почему бек во время моего пребывания в Тавек-кэле поместил меня в частном доме и ни разу не пригласил к себе. Похищенные вещи лежали у него под коврами и войлоками и могли быть нечаянно обнаружены.

Лю-дарин вызвал охотников к допросу и, увидав, что так тщательно запертые мной сундуки оказались взломанными, спросил людей, как они осмелились на такое дело; разве они не знали, что и китайские законы, и магометанский «шариат» запрещают присваивать себе чужое добро? На это охотники отвечали, что сундуки были слишком тяжелы и они принуждены были выгрузить из них все и перевезти частями.

Вся эта история разыгралась месяца за два до моего прибытия в Хотан. Охотников допрашивали «с пристрастием», чтобы вынудить у них полное признание, высекли и засадили в темницу. Лишь хитрый бек остался на свободе.

По моем возвращении в Хотан следствие возобновилось. Судьба воров была теперь в моих руках; из рук китайского правосудия люди выходят уже калеками, и бедным заключенным, ожидавшим своей участи в тюрьме, нельзя было позавидовать. Я, разумеется, с самого же начала решил отпустить их с миром; довольно с них было страха, какого они натерпелись.

Лю-дарин приступил теперь к исполнению обязанностей судьи. Он потребовал перечня вещей, находившихся в сундуках, и обозначения их стоимости. Вооружившись этими данными, он собственной персоной отправился в Тавек-кэль, где дело было снова поднято, чтобы продолжаться затем в Хотане. Собранные на месте данные сильно противоречили одно другому. Лю-дарин хотел поэтому прибегнуть к пыткам. Но так как я воспротивился этому самым категорическим образом, то он решил пустить в дело только розги. Тогда я объяснил, что, если такой приговор состоится, я должен буду удалиться, так как, по обычаям моей родины, считается несправедливым обращаться так даже с преступниками. Лю-дарин обещал сообразоваться с моими желаниями.

Охотники продолжали утверждать, что они оставили все вещи у Тогда-бека и что если чего-нибудь не хватает, то это его дело; бек же утверждал, что недостающие вещи утащили сами охотники. Лю-дарин, как истый Соломон, и постановил следующее решение: «Так как обе стороны врут и нельзя добраться которая, то я присуждаю обе стороны в течение двух дней выплатить нашему гостю стоимость растраченных вещей — 5000 тенег (1000 рублей)».

Я тотчас после произнесения приговора и в присутствии обвиняемых заявил, что нахожу приговор справедливым, но не желаю брать денег с обвиняемых, как они там ни виноваты. Лю-дарин с твердостью возразил, что, если даже я не нуждаюсь в деньгах, китайским властям крайне важно показать своим подданным, что они не могут безнаказанно грабить европейских гостей, иначе грабеж повторится при первом же удобном случае, когда в этих областях появится путешественник.

Я не имел никаких доказательств, что и оставленный около реки верблюд был ограблен теми же людьми; кроме того, охотники уверяли, что часть вещей так и осталась на месте; поэтому я постарался сбавить сумму взыскания до 1000 тенег (200 рублей). Таким образом, если я не извлек иных выгод из этого дела, то, по крайней мере, заслужил общее одобрение и благодарность виновных.

Проявленные Лю-дарином справедливость и энергия в защиту интересов европейца были поистине необычайными для китайского чиновника. Но я уже говорил, что Лю-Сюй-Цзай (его полное имя) был на редкость хорошим человеком; последнее можно подтвердить следующими данными. Весь хотанский оазис уплачивает Китаю ежегодную подать приблизительно в 3000 ямб (300 000 рублей). Амба-ни сменяются здесь, как и в других восточнотуркестанских городах, каждые три года, и в течение этого срока успевают скопить себе до полумиллиона и больше, так как добрая часть собираемых податей прилипает к их рукам. Лю-дарин был амбанем три года и каждый год отсылал всю сумму полностью в Пекин. Его честность обратила на него внимание в Урумчи, и его назначили амбанем в Яркенд, куда он и должен был выехать в тот же день, как я оставлял Хотан.