Так что один раз Портер пришёл на почту, преисполненный важности и самодовольства. Одна короткая пухлая рука была засунута за отворот жилета, тогда как другая сжимала перчатку. Ну что ж — Портер был денди, даже в тюрьме. Любил приличную, ладно сидящую одежду, избегал вычурного стиля и кричащих красок. Я никогда не видел его неряшливым и неухоженным.

— Адонис Рейдлер! — Портер церемонно возложил перчатку на стол и вынул из кармана толстый, пахучий свёрток. — Не соблаговолите ли вы принять сей бесподобный власовосстановительный бальзам, результат великого множества бессонных ночей и тщательнейших научных исследований вашего ничтожнейшего слуги Билла Портера?

Рейдлер сграбастал бутылку и свинтил крышку. Едкий противный запах заполнил кабинет.

— Сие благоухание состоит в наиполнейшей гармонии с вашей алкающей эстетики душой, Билли, — добавил Портер. — Ваше обоняние, надеюсь, оценит превосходные качества сего волшебного аромата.

Билли сбрызнул жидкостью голову и принялся яростно втирать её в кожу. Должно быть, он питал ребяческую веру в Портера как в гениального химика. После этого я каждую ночь засыпал, до одури надышавшись «волшебным» ароматом метилсалицилата, в котором купался Билли.

Каждое утро он являлся ко мне с гребешком и демонстрировал, что на нём теперь застревало меньше волос, чем накануне. Кто его знает, почему Билли с таким трепетом относился к своему волосяному покрову — этого никто из нас не мог понять. Чудодейственный бальзам являлся не чем иным, как низкосортным ромом, разбавленным лошадиной дозой метилсалицилата. Так и осталось невыясненным — Портеров ли патентованный бальзам или собственная вера Билли сыграли роль, но волосы действительно перестали выпадать!

— Теперь, когда ваши локоны благодаря моим несравненным научным успехам обещают вырасти столь же длинными, как и у представителей музыкальной богемы, — балагурил Портер, — почему бы вам не раздобыть какую-нибудь флейту и не научиться играть на ней? Полковник будет вашим учителем. А потом, когда мы все трое выйдем из сей мощнокаменной крепости, то отправимся по городам и весям аки трубадуры.

У Портера была гитара, на которой он неплохо играл. Я дул в тубу. Если бы Били научился играть на флейте, что за превесёлую банду мы бы составили!

Портера так и подмывало осуществить эту идею. Собственно, он был абсолютно серьёзен, когда высказывал её — думаю, что жизнь бродяги казалась ему идеалом существования. При своих посещениях почтового отделения он не раз возвращался к этой теме.

— Билли, ну где же ваша флейта? — сказал он как-то вечером. — Я тут планчик составил. Мы отправимся распевать серенады для Майлса Огла. И если он оценит всё благозвучие нашего сладкого безумия, то почему бы нам не начать кочевать, услаждая слух благороднейших девиц, осенённых благодатью истинной Красоты?

Майлс Огл был самым маститым фальшивомонетчиком во всех Соединённых Штатах. Он мотал очень долгий срок в нашей тюряге.

— Ну разве это не чудесно — придумать какую-нибудь весёлую мелодию для Майлса? — Когда Портер включал свой низкий, бархатный шёпот, самый его легкомысленный комментарий покрывался налётом некоей мистической тайны. Я всегда чувствовал себя конспиратором, когда он разговаривал таким чарующе-вкрадчивым тоном. — Ведь вам же известно, насколько высоко Майлс ценит всяческие ноты, а особенно банкноты!

Портер частенько рассказывал мне о своих музыкальных подвигах в Остине. Говорил, что они с друзьями организовали группу певцов.

— Мы бродили по всему Остину и пели серенады под каждым окном, за которым жила какая-нибудь красотка.

Играть, петь, сочинить сонет, нарисовать карикатуру — что за блаженное времяпрепровождение! И такой могла бы оказаться вся его жизнь, если бы не непозволительное легкомыслие, сыгравшее с ним плохую шутку в его бытность банковским служащим.

— Даже не представляю себе что-нибудь лучше, — говорил он, — чем с арфой через плечо бродить от зáмка к замку, проводя жизнь в обществе муз. Темница у нас уже имеется, не хватает лишь прилагающегося к ней зáмка и подъёмного моста. Как было бы прелестно сидеть в серебряном свете луны и сзывать фей волшебными песнями! А потом откинуться в высокую траву и предаться чудесным мечтам, в которых мир представал бы совсем другим, а не таким грязно-коричневым и мрачным, какой он на самом деле.

В тот вечер Портер был в особенно приподнятом настроении. В его сердце ожила надежда, и он её заботливо лелеял и стремился поделиться с другими. Ему была оказана честь, к которой стремился любой заключённый.

В дверь почты тихонько стукнули. Билли открыл, принял что-то от стоящего снаружи заключённого и аккуратно закрыл дверь. Он протянул мне карточку. На ней собственным почерком Билла Портера было выписано его имя, а пониже шёл рисунок, изображающий кабинет кастеляна.

— Кто это принёс? — спросил я.

— Билл. Он стоит там, снаружи. Впустить, что ли? — Рейдлер сегодня капризничал.

Стук в дверь повторился. Я открыл.

— Джентльмены, к чему такие строгости? — Портер торжественно перешагнул порог, с преувеличенно важным видом расправив плечи. — Позвольте проинформировать вас, что я поменял место жительства. На этой карточке вы найдёте сведения о моей нынешней резиденции. Я перебрался туда сегодня.

В его лёгкой болтовне слышалось какое-то новое воодушевление. Портера назначили секретарём к тюремному кастеляну — лучшая должность в кутузке, не считая секретаря начальника. Она давала ему возможность выйти за тюремные стены — кабинет кастеляна находился на противоположной стороне улицы. Одним торцом здание, в котором располагалось новое место службы Портера, упиралось в речной берег.

— Полковник, внимайте и завидуйте! — тихонько засмеялся Билл. — Мой стол стоит у окна — большой стол с выдвижными ящиками… И у меня будет сколько угодно книг — и каких только захочу. Там никто не помешает мне читать и предаваться высоким размышлениям. Вот теперь я примусь за дело по-настоящему!

Портер намекнул на своё стремление стать писателем! Такое случалось очень редко. Мы разослали несколько его рассказов по разным редакциям, но Билл всегда давал нам понять, что писал их лишь для собственного удовольствия. На новой должности он мог развернуть свои таланты по-настоящему. Так оно и случилось: Портер каждую свободную минуту отдавал «упражнениям», как он это называл.

Мы теперь частенько разговаривали о литературе, её значении и целях. Я ведь пользовался ещё большей свободой, чем Билл — я работал секретарём у самого начальника Дарби; мне удалось избавиться от тюремной робы, и к тому же я имел возможность общаться со всякими высокопоставленными посетителями.

— Вид у меня не совсем презентабельный, — намекнул я как-то Дарби. — Надо бы мне как-то соответствовать своей должности…

Дарби окинул меня взглядом.

— Точно. Ступайте-ка на вещевой склад и подберите себе самый лучший костюм.

Он имел в виду — самый лучший костюм из тех, что предназначены для заключённых. Я же выбрал отличный шерстяной отрез и заказал себе такой наряд, что и самому губернатору не стыдно было бы в нём показаться на людях. Увидев меня не в арестантских полосках, Дарби ахнул.

— Великолепно, — сказал он, и после этого я больше никогда не носил робы.

Почти каждый вечер Портер пересекал улицу и приходил к нам с Билли в гости. Мы часок болтали, начиняя Билла по самую макушку рассказами из своего бандитского прошлого и просвещая его в области воровского жаргона. Он всегда был восторженным слушателем. Из наших баек он черпал идеи для своих рассказов, но никогда не использовал то, что слышал, не переработав на свой манер.

— Полковник, вы вполне могли бы потрясти мир, — заявил он однажды.

— Как — подложив хорошую порцию динамита?

— Ну что вы, полковник. Просто вы знаете бездну всяких историй. Могли бы показать жизнь во всём её многообразии.

Творческие методы Портера частенько ставили меня в тупик. Мне всегда казалось, что многое, действительно стоящее внимания, проскальзывало мимо его сознания, не вызывая интереса. Портер никогда не прилагал никаких усилий чтобы вызнать у сидящих за решёткой их жизненные истории. Похоже, узники как литературные герои, вообще его не привлекали.