Ректор построил Истмийскую железную дорогу[18] и владел дворцом из белого камня, куда он затащил нас со всем нашим барахлом. В ту ночь я поведал ему обо всём, что случилось за те 16 лет, пока мы не виделись.

— А кто такой этот твой дружок, этот Билл? — спросил он меня немного погодя. — Ты ему доверяешь? Уж больно он смахивает на ищейку.

— Не нравится мне твой дружок Ректор, — поделился со мной Портер в ту же самую ночь. — У него чрезвычайно неприятная манера сверлить людей взглядом.

Несколькими днями позже и Портер, и я получили доказательство, чего Ректор стоил. Антипатия между этими двумя была всего лишь поверхностной. В отеле должен был состояться грандиозный бал. Его собирались почтить своим присутствием всякие аристократы и знаменитости: сам Порфирио Диас,[19] весь кабинет и прочие сеньориты и доны. Ректору удалось раздобыть приглашение для всех нас.

Мы готовились к этому балу так тщательно, словно это был наш первый в жизни выход в свет. Ректор отдал своего портного в наше полное распоряжение, и потому мы все трое обзавелись безупречными вечерними костюмами. Одеваясь, я попытался приладить к своему плечу кобуру. Фрэнк и Ректор поняли меня на смех.

— Да пусть его носит своё именное оружие, — изощрялся в остроумии Портер. — На празднике тогда будет хоть один джентльмен!

— Поверь, револьвер тебе сегодня не понадобится! — заверил меня Ректор.

Я снял кобуру, но очень неохотно, а немного погодя вернулся и сунул шестизарядник за брючный ремень. Эта предосторожность спасла для Америки «Четыре миллиона» и всё прочее.

Портер в тот вечер выглядел как король. Он всегда тщательно следил за собой, а полное вечернее облачение ещё больше усиливало оказываемое им впечатление сдержанного достоинства. Его личность привлекала к себе всеобщее внимание в любом собрании.

Он был в самом расчудесном, шутливо-болтливом настроении. Мы стояли, подпирая колонну, и комментировали костюмы донов и американцев. Портер считал, что испанцы, в их шёлковых чулках и расшитых поясах на затянутых в рюмочку талиях, создают совершенную гармонию с музыкой и красотой представшей перед нами картины.

— У этих людей поэтичность присутствует во всём, в том числе и во внешности, — сказал он. — Какое увлекательное зрелище!

И словно иллюстрация к его словам, мимо нас пролетела самая красивая в зале пара. Если предположить, что Господь создал хоть одно своё творение без малейшего изъяна, то таковым, безусловно, был этот испанский дон. В очаровании его манер, в грации походки ощущались сотни лет изысканности и утончённости. Он был строен, стремителен и элегантен, а лицо поражало чеканным совершенством.

Партнёршей дона была девушка изумительной красоты — пленительной и необычной. Её рыжие волосы, сверкающие голубые глаза и жемчужно-белая кожа на общем фоне смуглых лиц словно освещали зал волшебным сиянием. На ней было платье цвета лаванды. Девушка походила на оживший опал — так она завораживала взгляд.

Я повернулся к Биллу, чтобы привлечь его внимание. Девушка-то его приметила! Скользя мимо нас, она едва заметно вздёрнула головку и послала столь же мимолётную улыбку, которая скорее читалась в её глазах, чем на устах. С почтением, достойным королевы, Портер улыбнулся и отвесил церемонный поклон. Дон застыл, но на его прекрасном лице не дрогнул ни единый мускул. Добром дело не кончится, понял я.

— Билл, не играй с огнём. Эти люди ошибок не прощают, — предупредил я его.

— Полковник, по-моему, это лишь добавит празднику перцу. — Невозмутимый, приглушённый тон ни единым намёком не выдавал его чертовски задиристого настроения. Прихотливую смену настроений Портера было невозможно предугадать.

— Сэр, я вижу, вы здесь чужой, — раздалось поблизости. Голос был вкрадчив и сладок — ни дать ни взять сливки с сахаром. К нам обращался тот самый дон. Его улыбочка насторожила бы кого угодно, но не Билла Портера. — Вы не знаете наших обычаев. Мне очень жаль, что я не имею чести быть знакомым с вами. Имей я такую честь, я был бы рад представить вас сеньорите. Но поскольку такой привилегии мне не дано, я бы попросил вас прекратить оказывать знаки внимания моей невесте.

Дон отвесил поклон и лёгким шагом удалился. Его английский был безукоризнен, а подчёркнутая любезность покорила моё сердце. Я не мог не сравнивать манеры этого испанца с ухватками алчных, тупых, неотёсанных мужланов, украшающих своим присутствием американские бальные залы. Этот кастилец, думалось мне, заслуживал всяческого уважения. А вот на Портера обращение дона должного воздействия совсем не оказало.

Прекрасная парочка снова очутилась поблизости от нас. Не знаю, что за чёрт вселился в девицу — впечатление было такое, будто от неё к Портеру устремился электрический разряд. Она сделала шажок в его сторону и уронила свою мантилью, да так ловко и как бы невзначай, что даже дон этого не заметил.

Портер стремительно наклонился, подхватил мантилью, мгновение помедлил, а потом двинулся вслед за парой. Он блеснул на сеньориту глазами, отвесил ей галантный поклон и протянул кружевную накидку.

— Сеньорита, ведь это ваше, не так ли? — промолвил он. Она взяла мантилью и улыбнулась. Никогда ещё я не видел Портера таким — в этот вечер он буквально притягивал к себе, как магнит.

— Ну, держитесь, — сказал я, — сейчас разверзнется преисподняя.

Он и сам знал, что грубо нарушил приличия, и что этого ему не простят. По требованиям испанского этикета следовало обратиться к дону, а он бы потом поблагодарил от имени сеньориты.

— Значит, не придётся скучать, — беспечно отвечал он. Казалось бы, всё тем и закончилось, но нет — продолжение последовало десятью минутами позже. Никто из нас толком не заметил, как дон оказался рядом с нами, но вот он — стоит перед Портером разъярённый, словно тигр. Он молниеносным движением взмахнул рукой и влепил Портеру увесистую пощёчину.

Удар был нанесён так внезапно, с такой дикой животной яростью, что Портер не удержался на ногах и врезался спиной в колонну. Дон отошёл на несколько шагов назад, брезгливо отряхивая руку. Стоявшие рядом застыли в ошеломлении при виде такого жгучего оскорбления, нанесённого иностранцу с манерами аристократа.

Мгновение царила тишина. Потом Портер оттолкнулся от колонны, его широкие плечи ссутулились, лицо побагровело. На щеке четырьмя белыми пятнами пылал след от пощёчины. В этом аристократически изысканном месте вдруг полыхнуло звериной злобой джунглей.

Как обезумевший буйвол, Портер кинулся на дона, нанося удары и справа, и слева.

Дон бросился ему навстречу и обхватил за пояс. Что-то сверкнуло. Это был стилет, и его остриё целилось прямо в шею Портера.

Надо было выбирать: жизнь Билла или жизнь дона.

И я выстрелил испанцу в лоб.

Грохот, внезапно раздавшийся в зале, по своей мощи не уступал динамиту. Дон упал. Портер стоял, словно изваянный из камня, лицо его побелело, на нём застыло выражение ни с чем не сравнимого ужаса. Доносившийся отовсюду шёпот в одно мгновение перешёл в громкие протесты.

Из коридора в толпу ринулись двое мужчин, направляясь к нам. Ректор сгрёб меня своими гигантскими руками, как котёнка, Фрэнк схватил Портера и поспешно вытолкал его из залы.

Мы бросились к поджидающей нас карете Ректора, и началось самое печальное в моей жизни бегство. Никто не произнёс ни слова. Портер сидел как громом поражённый, совсем потеряв присутствие духа.

Фрэнк, полыхая гневом, забился в угол, отстраняясь от меня, словно я совершил какое-то злодейство. Такое его поведение терзало меня. Всем им, кажется, было не по себе рядом со мной, однако я считал, что действовать иначе не мог.

Я убил не преднамеренно, а лишь спасая Билла. Раскаяние за смерть дона меня не мучило, а вот молчание Портера жгло, словно тысячи осиных жал. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь подтвердил, что я поступил правильно.

Во мне поднялись невыносимое раздражение и досада на моих спутников. Было такое чувство, будто я сижу в «Чёрной Марии»[20] и направляюсь на эшафот. Безмолвие тяготило и душило, как жаркое дыхание мексиканской ночи.