Изменить стиль страницы

Гера потеряла дыхание от ярости. Она не могла скрыть выражение бессильной злости и обиды. Гермес даже пожалел ее.

«Так вот как он отомстил мне! — кричала в душе Гера, не решаясь произнести вслух. — Я знала, что он не забудет мне ту девку, но так!»

Она еще не догадывалась, что месть очень и очень надолго, что имя смертной, над которой Гера надругалась из ревности, ей придется слышать, слышать и слышать. Хуже того: ей придется самой повторять это имя, всякий раз пробуждая внутри отвратительные воспоминания.

Она не сомневалась, что план ее супруга-брата будет удачен, как все его начинания.

— Послушай, — тихонько обратилась Афина к Дионису, — а зачем тебе самому жить со своей избранной на острове? Ты же не можешь сделать ее бессмертной.

— Я поделюсь с ней силой, — отвечал Дионис так же вполголоса.

— Но тогда у тебя будет меньше силы. И что это даст?

— Она будет жить, как мы, не меняясь.

— За счет твоей силы?

— Ну да.

— А потом?

— Потом она умрет. В красоте и молодости.

— А слава?

— Мне не нужна слава.

— А храмы, а бессмертие?!

Дионис загадочно улыбнулся.

— Но она же не нимфа, она врет! Она смертная. Почему тебе не выбрать нимфу, а ее оставить избранной?

«Почему ты делаешь то, что нельзя понять! Почему меня это так волнует?»

Но сказала она другое:

— Мы не живем с людьми. Это слабость. Это как-то…

— Непристойно? Или непривычно?

Дионис быстро прикоснулся к ее руке, сияние вспыхнуло и погасло.

— Мы должны расширять ареал влияния, послушай Отца, — произнес он с еле-еле различимой иронией. — А я должен чем-то отличаться от безупречного Аполлона.

Одиссей стоял на скале, на острове Калипсо, там, где его подсмотрел Аполлон. Потом он сел, потом снова встал.

Это было ни с чем не сообразно, нелепо, он не поверил сначала.

«Мы жили на острове богов, Одиссей, — сказала ему Елена, Калипсо, нимфа, назови как угодно, его любимая, для которой он разрушил Трою, чтобы добыть ее оттуда, словно орех. — Семь лет счастья. Больше они тебе не дают».

Она так и произнесла: «тебе». Больше они тебе не дают.

«Я клянусь водами Стикса!» — добавила она.

Да что мне воды Стикса?!

«Кого ты больше любишь, Одиссей? Меня или ее?» — спросила Афина глубокой ночью. Она не пришла сама, она привиделась в кошмаре.

— Мне привычно являться к вам, — небрежно бросил юнец, вертя в руках позолоченную палку.

Одиссей встретил его на северном склоне.

— К нам? Как ты очутился на острове? — спросил Одиссей.

— К вам, людям… Остров Огигиа, как его прозвали финикийцы, или Калипсо, как зовет его твоя хозяйка.

Одиссей обхватил голову руками, он ведь был хитроумен.

— Горе мне, — мрачно, бесслезно, зло проговорил он.

— Странно, я так похож на горе? — поинтересовался Гермес.

Вечером, прощально предоставляя ему свое тело, оскорбительно веселая Калипсо шептала:

— Ты видел трех богов, Одиссей! Тебе повезло! Бессмертные разрешили тебе это…

Сидя, стоя, проклиная судьбу на скале, он понял: человек существует, он доволен собой, потому что не знает — существовать и хотеть чего-то, какой-то своей человеческой ерунды, тебе, человеку, позволяют бессмертные. Как только ты это слышишь, это ужасное «тебе разрешили счастье» — счастье исчезает, тонет к Посейдону.

Это так обидно, что ни о чем не хочется помнить.

«В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу,
Платьем одевши его…»

Да, примерно так оно и было.

Как только Одиссей покинул остров, смертная, дерзко назвавшая себя нимфой, приготовилась ждать.

Ей ведь тоже что-то снилось накануне.

Она больше не была ни Еленой, ни Калипсо, она перестала быть египтянкой и никогда не была ахеянкой.

Она была возлюбленной того, кто снова даст ей имя.

У нее в запасе не лежала вечность, смерть поджидала ее точно так же, как сама она ждала возвращения любви. Она честно старалась любить и Париса, и Одиссея, но она уже забыла и того, и другого, потому что выполнила задачу, оказалась достойной своего единственного, кто купил ее, не за золото, а видимо, за свою душу.

Дионис ступил на остров, покинутый людьми моря.

Безымянная вакханка почувствовала в своем сердце его осторожный шаг.

Для нее началась новая, короткая жизнь.

Комментарии

Спустя шестьсот шестьдесят шесть лет тиран города-государства Афины по имени Писистрат сидел под тенью кипариса.

Микен уж не было, как не было и Трои. Не было бронзового оружия, греки давно освоили железо. Может быть, поэтому не было хеттского царства. Не было в Палестине египетского заслона от Азии в виде народа Мес-Су: Азия покорила этот народ и насильно переселила его в Вавилон. Но Египет стоял, доживала последние годы цепь древних династий страны Кемт, хотя уже не умела Черная Земля справиться с наглой греческой колонией Киреной, весело созданной под самым носом, к западу от дельты мутной великой реки.

А солнце палило так же, особенно летом, и кипарисы так же давали тень, и вот в этой спасительной тени отдыхал тиран Афин с молодым красивым собеседником.

Писистрат и сам был недурен. Он назывался тираном — под этой должностью вбежал и остался в истории, но он был счастливый тиран. Он установил главные праздники города: Великие Панафинеи, Элевсинские мистерии, Большие Дионисии. Он первым приказал записать поэмы Гомера. Он превратил сельское поселение в торговую республику; правда, он принимал решения и правил исключительно сам, но делал это так, что народ, почти весь, именовал его правление «золотым веком». Он учился у старшего родственника, сларного мудреца Солона, потом они ссорились, но Писистрат ни разу не позволил себе обидеть политического противника.

В числе прочего строгому Солону не нравилось, что Писистрат поддерживает некую новую затею, народное дурачество — театральные представления в честь разнузданного, не признаваемого аристократами-землевладельцами Диониса. Мудрец не мог понять, зачем серьезным людям притворяться, и, недоумевая, вопрошал поэта Феспия, выступавшего с одной из первых в мире ролей в одной из первых в мире трагедий: как не стыдно врать, разве ты, Феспий, действительно думаешь то, в чем пытаешься нас уверить?! Что сюда сейчас явится живой Геракл?! Но тогда ты сумасшедший!

В отличие от Солона, Писистрат знал: Феспий не сумасшедший, он пытается быть актером.

Вакханалии тоже не нравились Солону, но нравились Писистрату. И так далее. Для нас важнее прочего одно: именно тиран придумал однажды сохранить в словах то, что столетиями бродило из головы в голову — песни слепого аэда.

Кстати, шестьсот шестьдесят шесть лет — это чистое совпадение.

— Великолепное вино, — рассеянно произнес Писистрат.

Рассеянность была внешней, обманчивой. Он был собран, как никогда.

— Я поражен, — признался Писистрат.

— Не стоит, — сказал его партнер по беседе, который говорил в тени кипариса уже несколько часов.

— Я с детства верил, что это мое право… — тиран повел рукой назад, в направлении города с холмом акрополя. На холме еще не было никакого Парфенона.

— Но я ничего не сказал о твоем праве.

— Не важно. Я услышал.

Собеседник улыбнулся.

— То, что ты мне открыл, то, что ты удостоил меня разговором — вот свидетельство. Разве не так? — взволнованно спросил Писистрат. — Ну, скажи, разве это не так?

— Так.

— Но я вот что не способен понять… Чей я избранный? Я возобновил Панафинеи, я сделал их в двадцать раз праздничней, чем раньше, это главный день для афинян. Значит, Афина?

Он подождал, ничего не последовало, и он продолжил:

— А Элевсин? Я знаю, так, как повелел я, нигде не чествуют Деметру! Значит, она?

Он еще подождал и снова сказал: