Я увидел, как ручка пошла назад, услышал, как затихает ласковый рев мотора, услышал голос Банни, прозвучавший словно из другого мира.

— Давай прыгать! — крикнул он, поворачивая голову.

Есть ли под нами, в этой белой глубине, горы, на которые можно спуститься, по которым можно итти? Или мы уже висим над океаном?

— Не надо. Подождем. Попробуем еще раз, — крикнул я в ответ.

Потом я опять закричал, протянул руку, ободрав пальцы о козырек самолета, схватил Банни за плечо, но поздно. Пока я кричал, тянулся и хватал, самолет дал крен, опустил нос и благополучно пикировал через грязно-серый туннель к земле. Банни тоже успел его заметить, это окно в тумане, а через него — землю.

Нас окатило более теплым воздухом. Лед стал блестящими каплями стекать с крыльев. Мы оказались над долиной Сан Хоакин, облака были достаточно высоко, и дальше лететь было совсем просто.

Бежать, бежать, бежать!

Золотой, безоблачный день в Тексасе. Мальчик-мексиканец работает на плантациях сахарного тростника позади аэродрома Келли. Над головой у него в сонном воздухе гудят самолеты. Изредка он прерывает работу и бросает на них равнодушный взгляд. Они его не очень интересуют. Они, — как автомобили, что бесконечно несутся мимо него по шоссе. Он к ним привык. И еще — они вне его мира.

Иногда внимание его привлекает долгий рев мотора, — это какой-нибудь самолет выходит из пике. Порой он задерживается глазами на сложной фигуре маневрирующего звена. Часто, рассеянным взглядом, он просто смотрит в небо. Так сапожник, сидя у окна, глядит на прохожих на улице.

На этот раз, однако, странный перебой в ровном гудении пролетающего над ним звена из трех самолетов DH заставляет его невольно оторваться от работы и поднять голову. Звук необычный и кажется ему зловещим. Он хорошо знает, как должен гудеть мотор. Даже когда самолет идет на посадку и мотор затихает, звук бывает не такой. Это говорит ему бессознательно натренированный слух и, может быть, какое-то странное предчувствие.

Он видит, что два самолета из трех столкнулись и не могут расцепиться. Он видит, как они, почему-то безмолвные, прекратившие свой полет, падают и рассыпаются в воздухе. Он видит, как от обломков отделяются два черных предмета. Он видит, что за каждым из них тянется белое полотнище, а потом полотнища распускаются и, покачиваясь, медленно плывут в воздухе, — парашюты. Он стоит, закинув голову, индейские глаза на смуглом лице полны восторга.

Внезапно его охватывает тревога, потом страх. Разбившиеся самолеты крутятся и падают, они кажутся ему вестниками смерти, они упадут на него! Он пускается бежать. Куда угодно, все равно куда. Он бежит, как только могут нести его маленькие загорелые ноги. К тому времени, когда самолеты ударяются о землю, он успел пробежать довольно большое расстояние.

Та часть поля, откуда он убежал, лежит, спокойная, безмятежная, греется, дремлет на солнце. Туда обломки не упали. Они упали на него, застигли его на бегу. Мир, который не был его миром, осенил его темными, смятыми крыльями смерти.

Бой на большой высоте

Одна из самых коротких и забавных семейных стычек, при которых мне случалось присутствовать, произошла на самолете. Я вез владельца самолета и его жену на побережье.

Мы перелетели пустыню Мохава, пересекли горную цепь, окаймляющую ее с запада, и оказались над долиной, в которой — я это знал — на тринадцать тысяч футов ниже нас лежал Лос Анжелос. Долина и океан за нею были затянуты туманом, и я видел только его белые волны да темные горы, выступавшие из него.

Я спустился спиралью и проскочил через «окно» в тумане, недалеко от подножия гор. Надежды мои не оправдались, — туман навис очень низко, был очень густой. Я нашел железную дорогу и зигзагам и полетел вдоль нее к аэропорту.

Владелец самолета сидел справа от меня и держал карту, чтобы мне удобнее было сверяться с нею. Его жена, сидевшая за мной, беспокойно ерзала на сиденьи и напряженно вглядывалась через окно в низко нависший туман.

Скоро она тронула меня за плечо и сказала:

— Мы, кажется, летим ужасно низко? Я повернул голову и крикнул:

— Да, потому что потолок ужасно низкий. — Мне очень хотелось добавить — «дура вы этакая», — но я не посмел.

— А это не опасно? — пропищала она.

— Все будет в порядке, — крикнул я. — Мне не впервой лететь в такой каше. Я справлюсь.

Очень скоро она опять тронула меня ха плечо.

— Где мы сейчас летим? — спросила она.

— Не могу сказать вам точно, — крикнул я, — но мы держимся правильной железной дороги и через несколько минут будем в аэропорте.

Как раз в это время мы пролетали над предместьем города, и железная дорога под нами разделилась на три ветки. Я поспешно пригнулся к карте, чтобы выяснить, вдоль которой из веток мне лететь. Дама увидела мое быстрое движение, заметила, вероятно, что вид у меня озабоченный. Она опять тронула меня за плечо.

— Ах, вы уверены, что мы не сбились с пути? — протянула она, чуть не плача.

Я обернулся, чтобы ответить ей, что и для чего я делаю, потом сообразил, что должен уделить все внимание управлению самолетом, бросил умоляющий взгляд на ее мужа, сжал зубы и стал следить за ориентирами. Мы были уже у самого аэропорта, и я не хотел прозевать его.

Я услышал, как муж прокричал ей невообразимо забавную смесь приказания и мольбы.

— Душенька, — крикнул он ей, — замолчи ты, чтоб тебе пусто было, мое сокровище!

Глазами профессионала

Мне нужно было попасть в Кливленд, чтобы привести оттуда самолет, который один мой ученик оставил там, испугавшись плохой погоды. Я взял с собою парашют и сел в рейсовый самолет. Парашют предназначался для обратного пути.

Носильщик аэропорта хотел положить мой парашют в багажное отделение. Я возразил: — Какая же мне тогда от него будет польза? — Носильщик, кажется, обиделся, но я не сдался и взял парашют с собой на свое место.

Мы вылетели из Ньюарка, когда стемнело. Погода была скверная, и уже через три минуты после старта мы шли слепым полетом.

Я пробовал утешать себя мыслью, что летчики наши специально обучались слепым полетам, что у них есть приборы, два мотора, радио, что все вообще отлично. Но я не мог даже разглядеть конца крыльев.

Я пробовал читать журнал. Я поймал себя на том, что смотрю через окно в темноту, стараясь разглядеть, не поднялись ли мы, наконец, выше облаков.

Я пробовал задремать. Я поймал себя на том, что слышу, как моторы гудят немного громче, — я знаю, что машина опускает нос; чувствую, что немного тяжелее вдавился в сиденье, — знаю, что пилот выравнивается; слышу, как шум моторов становится немного тише, — знаю, что самолет задирает нос; чувствую, что стал немного легче, — знаю, что пилот опять выравнивается; раз за разом говорю тебе, что он знает свое дело и что я все равно, ничем помочь не могу, и все-таки, хоть и сижу неподвижно, переживаю каждое его движение.

Прошло два часа, а мы все летели вслепую, и нос мой был почти беспрерывно прижат к оконному стеклу. Другие пассажиры, вероятно, думали, что я лечу на самолете в первый раз в жизни.

Прошло еще полчаса, а мы все еще шли вслепую, а до Кливленда оставалось всего полчаса пути. В конце концов, мы вышли из тумана перед самым Кливлендом. Мы летели низко, но огни под нами светили тускло, хотя мы проносились совсем близко от них. Когда мы сели, видимость была ничтожная, а скоро туман и совсем заволок землю.

Остальные пассажиры всю дорогу спали и проснулись перед самой посадкой. Но мне было не до сна. Я знал, что горючего на самолете в обрез. Случись нам сбиться с пути, вынужденная посадка была бы неизбежна. Если бы эти пассажиры могли прочесть мои мысли или хотя бы, как мне думается, мысли пилота, в кабине, вероятно, произошла бы драка за мой парашют.