— Кому набивать цену? — проговорил Илие.

 — Ей, ей! Вашей Бабочке, вот кому! — поспешно ответил Волох. — И не только ей…Теперь она заговорит, заставят! Оставаясь же на свободе, могла воздействовать, влиять на кого‑то. Хотя бы на тебя. Но это им не нужно. Пусть лучше выглядит мученицей в наших глазах. А в то же самое время шпики, не без помощи Дана, наложат лапу на «добровольца», вернее, авантюриста Антонюка…

 — Ты неправ. Дэнуц и сам мечется, как рыба, выброшенная на берег. И мы его подозреваем, и они. Беспрерывно допрашивают, тянут жилы… Ему самому грозит арест, если вообще не арестовали к этому часу…

 — …Поскольку Антонюку, побывавшему у них в лапах и устоявшему на допросах, якобы будет легче пробраться к нам…

 — Не смей, Сыргие, поносить Антонюка, не смей! — Кику даже на минуту остановился. — Не смей, понимаешь?

 — Я и не думаю клеветать на него. — Волох, идя следом за Илие, легонько подтолкнул его. — Делай шире шаг, мы не на прогулку вышли…

 — Вот что я тебе скажу, — сохранив равновесие, Кику так и не тронулся с места. — Антонюка они бросили в подвал, чтоб сожрали крысы, — надеюсь, слышал о таком приеме? Я сам видел его одежду, собственными руками смазывал жиром ранки от укусов… Понимаешь, что это значит?

 — Понимаю. И все же его нужно немедленно отстранить, убрать. Оборвать любые связи, чтоб ничего–ничего не знал о наших делах. Если хоть одна подпольная квартира известна ему, от нее нужно срочно отказаться. Он — ловушка, которую они нам подставляют.

 — Я полностью доверяю Антонюку, — твердо сказал пекарь.

 — Вот как? — нетерпеливо воскликнул Волох. Именно на твое доверие он и рассчитывает. Плюс ореол героя, каким вы окружили его. В нужное время он и представит информацию своему благодетелю Фурникэ… Как я только что сказал? — попытался припомнить он. — Их ставленник? Хлыщ? Просто пугало, которым стращают дурней. Ничего более. Но откуда у тебя подозрение, что его могут арестовать? Тоже от хозяйки Лилианы? Признавайся.

 — Признаюсь: от нее, — подтвердил Илие, как будто его поймали на чем‑то нехорошем. Он еще хотел прибавить что‑то, но Волох не дал.

 — Стоп! Подожди, — поспешно, нетерпеливо проговорил он, стараясь не упустить мысль. — Прежде всего объясни мне следующее: как и где именно ты с нею разговаривал? И откуда известны этой женщине факты, которые она тебе сообщила? Значит, этой ночью, да? И ты даже думаешь, что одновременно с Лилианой взяли и этого хлыща Фурникэ? Да ты просто ходил у нее под окном, поскольку тревожишься за нее. Ходил под окном, опасаясь, как бы невзначай не арестовали твою Бабочку…

 — Да, Сыргие. После того как мы разошлись, я…

 — Соскучившись, направился… Ясно! — Он остановился, внимательно оглядывая улицу. — Какое сегодня число: четное или нет? — Он допустил неосторожность, посмотрев на часы, однако тут же спрятал руку в карман. — Дойдем до угла и разойдемся. Ты пойдешь в одном направлении, я — в другом.

 — Хорошо, — согласился Илие, словно впереди, в указанной Волохом стороне, его ждало тяжкое наказание.

 — Вот что следует сделать: кому ты можешь передать — еще сегодня — все твои связи? Хотя бы из твоей бригады?

 — Иону Агаке.

 — Впрочем, нет, пока дело не прояснится, пекари не подходят.

 — Агаке, — машинально повторил Илие.

 — Слышал, слышал! Нет, лучше передай Гаврилэ. Ах да, ему тоже нельзя. С ним вообще избегай встреч. Ты не знаешь его, никогда в жизни не видел! Значит, Агаке. И на этом твоя работа временно прекращается.

 — Понятно. — Даже и сейчас Илие надеялся каким-то образом задобрить Волоха, хотя понимал, что шансов на это почти не было. — Почему ты так говоришь: временно, временно?

 — Потому что пока ты в самом деле отстраняешься на время. Повторяю: пока. Значит, так… Старайся не видеться со мной, ни сегодня, ни завтра, ни еще когда-либо. Это во–первых. Если будет нужно, сами найдем тебя, где б ты ни был. Что же касается моего жилья — забудь о его существовании. Навсегда выбрось из головы! Надеюсь, справишься с такой задачей? — И добавил, успокаивающе приподняв руку: — Очень тебя прошу, сделай это ради нашего дела. Если же чувствуешь, что не в силах справиться, с собой, скажи напрямик. Тогда я сразу же переберусь в другое место.

 — Ничего, ничего, все будет в порядке, — сдавленно проговорил пекарь. — Никогда больше не переступлю твоего порога.

 — Пока мы не позовем тебя, — вновь попытался успокоить его Волох. — Потому что, кто знает, быть может, в какой‑то день я прибегу к тебе в пекарню и попрошу кусок хлеба, теплого, только–только из печи. Надеюсь, не откажешь? Ну вот, — вернулся он к прежнему разговору, чуть заискивающе улыбнувшись, как будто извиняясь за неуместную шутку. — Подожди, в свое время получишь известие… посмотрим. Пока же… Пойми: они подставили тебе ловушку! Знают, конечно же знают, что ты любишь ее…

 — Короче, пожалуйста, — недовольно прервал Кику. — Я уже и так понял, что ты потерял ко мне доверие.

 — Речь идет о большем: о нашем деле. Или тебе хочется стать слепым орудием в руках сигуранцы?

 — Я верю и в Лилиану, и в Антонюка. И не только в них, — твердо, непреклонно договорил Кику, — В партии не одни ангелы — это ты у нас точно свежевыкупанный младенец. Другие заслуживают доверия не меньше, чем… Какого черта скрывать: чем ты, товарищ ответственный!

 — Ты прав, я ничуть не чище других, — проговорил Волох. — Ничуть. Но именно поэтому должен быть тверд и непреклонен. Неужели ты не можешь понять меня, Илие?

 — Насчет того, кому должна доверять партия, — возразил Кику, — будем судить по делам. По делам, товарищ ответственный!

Они подходили к перекрестку, и Волох напомнил:

 — Ты пойдешь в эту сторону! — Но, увидев, что Кику сворачивает не туда, добавил: — Ну хорошо, иди в ту. Я пойду в эту.

XVI

На лице у Кыржэ, в особенности когда он был на людях, неизменно сохранялось фальшивое, лицемерное выражение, однако кто мог видеть его в тюрьме, где содержались заключенные? Лилиана спала, обессилевшая и изнуренная. Как только девушку арестовали, она объявила голодовку, и сегодня пошел ее четвертый день.

Он мог бы разбудить арестованную, но почему‑то не торопился. Сидел на краю узкой железной койки, слегка наклонившись на один бок, и жестким тяжелым взглядом смотрел на исхудавшее, болезненно бледное лицо, по–детски приоткрытый рот, белые, лишенные блеска зубы, обескровленные губы… Один только высокий девичий лоб, еще отливающий белизной,, и напоминал прежнюю Лилиану, такую живую, симпатичную, немного взбалмошную. Она лежала съежившаяся, безжизненная, не шевелилась и не вздыхала во сне, даже дышала совсем неслышно.

 — Да проснись ты наконец, ради самого господа бога! — громко проговорил Кыржэ. — Встань и поешь чего-нибудь, нельзя же пропадать такой славной девушке! — Он легонько потряс ее за плечо. — Хотя бы открой на минуту глаза, увидеть, жива ли еще… Слышишь, Бабочка? Ей–богу, они удачно назвали тебя… Кто ты еще, как не мотылек, в котором едва тлеет проблеск жизни? Не–ет, мы не отдадим тебя в лапы прусским солдафонам, вот увидишь!

Наконец он перехватил взгляд девушки — немой, полный безразличия.

 — Слава богу, обрадовала! — с облегчением вздохнул он. — Скажи еще: с какой стати так коситься на меня — сердишься из‑за того, что жалею? В самом деле сердишься? Но я ведь мог бы отцом тебе быть, малышка! Ты вполне годишься мне в дочери!

 — О нет, — она слабо, еле заметно покачала головой.

 — Что только творится на этом свете! — поднявшись на ноги, воскликнул Кыржэ. — Своими же руками разрушаем самое дорогое — красоту. Возьми в руки зеркало, посмотри на себя!

Пошарив в кармане, он нашел небольшое зеркальце, однако протянуть его девушке не решался.

 — Это вы… из сигуранцы, из гестапо… разрушаете, — печально обронила она.

 — Не говори так, барышня, — начал было он, но сразу же замолчал.

В широко открытую дверь камеры вошел высокий, худой, как жердь, мужчина: и по внешности, и по одежде в нем нетрудно было узнать немца. Под мышкой он держал складной стул, похожий на тот, каким пользуются художники. Установив его где‑то в стороне, он уселся и застыл, скрытый полумраком, царившим в камере.