— Одним духом. А жена у тебя хорошая… Что она, кстати, делает? Кроме детей, так сказать… Спрашиваю на всякий случай.

 — Занимается вышивкой, дорогой товарищ! — сухо ответил тот. — Вышивает… Подожди, сейчас покажу ее работу, — Он рванулся было к задней двери, но тут же остановился. — Что это я болтаю, господи? Все как есть перепутал! Не вышивает — шьет! Портниха! Знаешь, как хорошо, когда жена шьет? Очень большая экономия в хозяйстве! — Кажется, он оседлал любимого конька, заговорил с явным восторгом. — Мою старую одежду представляешь? — ее давно пора выбросить, а она перелицовывает, и пожалуйста — прекрасный костюм для мальчика, старшего… Любо–дорого посмотреть! А из старого костюмчика — что поделаешь, вырос! — тоже перекраивает штанишки — младшему… Представляешь?

 — Будь здоров!

«Чертов конспиратор, будь ты неладен! — подумал Волох, выйдя на улицу. — Схватил за плечи, якобы для того, чтобы выставить за дверь, сам же… успел засунуть в карман трубку».

XI

Расставшись с Волохом в больничном саду, Лилиана остро ощутила всю глубину обиды, нанесенной ей, и чувство горечи еще усиливалось оттого, что она не сомневалась в своей правоте. Никто, в конце концов, не имеет права указывать ей, кого любить и кого — нет.

Она ждала, надеялась, но поддержка не приходила. «Ну ладно — другие, а Илие Кику?»

Вскоре она оказалась в полной изоляции, без какого‑либо задания. Ей даже не поручали писать обращения к соладатам, те самые, на папиросной бумаге. Не назначали больше встреч, если же кто‑то невзначай видел девушку на улице, то еще издали переходил на другую стону или поворачивал обратно, лишь бы не попасться на глаза. Наступила пора, когда она ни с кем больше не виделась, как будто перестала существовать для товарищей. Не удавалось посмотреть в лицо кому‑либо из них — они скользили мимо, отчужденные, холодные как лед. То были самые тяжелые дни во всей ее жизни, даже тогда, когда недоверие высказывалось прямо в лицо, и то было не так горько. Перестав существовать для друзей, она не знала, зачем и самой жить дальше.

Даже Василе Антонюк, «доброволец», вызволенный из тюрьмы только благодаря ее помощи, и тот перестал видеться с нею, видно сам получил секретное задание!

Л что сталось с Даном? Она запретила ему приходить к ней, вообще отказалась видеться, и сделала это по собственной воле. Не потому, что считала справедливыми подозрения Волоха, просто сама хотела уяснить отношения с Даном, понять, к чему может привести их любовь. Все у нее запуталось, и для того, чтоб жить дальше, нужно было любой ценой отыскать… Тома Улму.

Она отлично понимала, в каком глубоком подполье он находится, если свора жандармов и тайных агентов так и не может напасть на его след, за какой глухой стеной прячется, какие дебри скрывают его от ищеек Гитлера — Антонеску. И вместе с тем нисколько не сомневалась, что с ним можно встретиться на улице, при ярком свете солнца. Иначе она б никогда не увидела его — но она видела, видела!

Она хорошо запомнила его лицо и теперь различит его среди тысячной толпы: оно все время стоит перед глазами… Нужно найти его — только он сможет понять и поддержать ее.

Как‑то на неделе, в один из вечеров, когда у нее стало темнеть в глазах от одиночества, она решила пойти к Илие. Только он, со своей беспредельной и преданной любовью, может помочь ей.

Однажды она видела его у себя под окном — промелькнул точно тень, едва успела заметить, и было это уже после того, как все отвернулись от нее. Она никак не откликнулась на его любовь, напротив, старалась не подавать надежд, хотя в других случаях вела себя совсем иначе… И все же чувствовала себя виноватой перед ним, поскольку свыклась с его чувством, считала, что иначе и быть не может. В особенности нравилось слушать его рассказы о злоключениях в тюрьме, куда он попал по уголовному делу. Приятно было получать из его рук румяные, слегка подгорелые ковриги хлеба — пекарь приносил их на встречи в те дни, когда еще выходил с ней на связь по заданию группы. Она набрасывалась на хлеб прямо на глазах у прохожих, зная, как приятно это Илие.

 — Настоящая конспирация в том, чтоб не было видно никакой конспирации, — подбадривал ее Илие.

 — Пускай лучше считают шалопаями, из тех, что ходят по улицам в обнимку: им нечего таиться, — шутливо добавляла она и в самом деле принималась обнимать его.

Только потом она поняла, что не имела права так вести себя — ведь он любил ее по–настоящему.

Она беспрестанно думала, лежа по целым дням в постели со скрещенными на затылке руками.

«Бабочка»… Это он так прозвал ее… А когда начинал смеяться, размахивать руками, длинными, точно грабли… Сам, между прочим, маленький, почти с подростка. Он нравился ей — был скромным, всегда умел помочь, поддержать. Когда он рядом, ни в чем не нужно сомневаться. Идешь — и сами собой отпадают требования конспирации. Он так свободно, уверенно держался на улице, что никому и в голову не могло прийти, будто этому человеку нужно таиться… Работая в военной пекарне, Илие снабжал хлебом гарнизон… Пекарь очень нравился и лицеистам, бывшим ее коллегам. Ребята считали его настоящим пролетарием, который не получил никакого образования, зато был сознательным, передовым человеком, и каждое его требование воспринимали как приказ, стараясь во что бы то ни стало выполнить его.

Он передавал из пекарни хлеб, подсказывал, какими путями лучше всего переправлять его пленным советским бойцам, учил, где и как прятать бежавших из лагеря… Как‑то вечерними сумерками он повел ее и еще нескольких лицеистов за город. Ребята спрятались в кустарнике, чтоб никто случайно их не заметил, и стали наблюдать за ним, он же стал показывать, как можно быстро взобраться на телеграфный столб.

Потом по его примеру стали влезать на столб и они, пока он наконец не вручил им клещи, которыми перекусывают проволоку.

 — Только смотрите, чтобы как‑нибудь не дошло до нашего грозного ответственного.

 — До кого? Но почему, почему?

 — Исключается! — ответил Илие. — Получайте инструмент и действуйте — меня по рукам и ногам связала эта проклятая пекарня… Шагу не могу свободно ступить… Если арестуют — умрут с голоду пленные… И наши заключенные, политические… Я, ни много ни мало, пуп земли!

Раньше случалось, что голод гнал Лилиану в пекарню. Рабочие, зная, как относится к девушке Илие, принимали ее как принцессу, и это было восхитительно… Порою у нее было ощущение — в особенности после того, как на горизонте появился Дэнуц, — словно она родная сестра девушки из рассказа Горького «Двадцать шесть и одна». Бедный Илие, что бы он сказал, если б узнал о ее отношениях с Фурникэ… Конечно, перед другими не показал бы волнения, даже малейшего намека, потому что глубоко прячет свою любовь.

Девушка вскочила с постели, прикрутила фитиль в лампе, подошла к окну. Приподняв край занавески, выглянула во двор. Прислонившись лбом к стеклу, долго стояла неподвижно, опечаленно, затем отвернулась от окна. Выкручивать фитиль не хотелось, но и невмоготу было снова валиться на постель. Она присела на край кровати, опершись локтями о колени и положив на ладони подбородок.

Почему‑то показалось, что во дворе кто‑то ходит. Не. выйти ли посмотреть? Однажды Илие уже незаметно подкрадывался к окну.

Едва они с Даном зашли в калитку, как возле дома промелькнула чья‑то смутная тень, пропавшая в ночной тьме при их появлении.

Теперь даже и он не появляется. Хотя кто его знает… чего доброго, бродит где‑нибудь… с горечью подумала она. Пли по–прежнему истуканом стоит у калитки… Каким бы простым он ни казался, поди разберись, что таится в глубине! До сих пор, например, никто не знает, за какое уголовное дело его посадили в тюрьму, и ни один человек даже не осмелится спросить об этом.

Она стала прислушиваться… У калитки в самом деле кто‑то ходит!

Быстро сунув ноги в туфли и набросив платок на плечи, она выбежала во двор. Даже не погасила лампу, только задержалась на минутку запереть дверь — как бы не опоздать, не упустить момент! Она не отдавала себе отчета, из жалости торопится к нему, из дружеских чувств или еще почему‑то, только чувствовала, что обязательно должна повидаться с ним, поговорить, хотя бы недолго!