Но старик просто, без тени удивления, даже с каким-то удовлетворением смотрел на подходившего. Смотрел уже давно, наверное с самого начала (только Астор не обратил на это внимания) из-за полуприкрытых век — так смотрят очень усталые старики.

Астор подошел еще ближе.

— Присаживайтесь, — сказал старик и чуть подвинулся на стволе поваленной сосны, хотя места было и так достаточно. Астор медленно перенес ногу через ствол и сел верхом, и рыжие, нагретые солнцем пластинки коры посыпались вниз, словно чешуя большой золотой рыбы. "Вот они какие, — думал Астор, беззастенчиво разглядывая старика, — вот они — те, которых мы создаем сомнительной силой нашего воображения. Мы видим их потом объемными, чертовски достоверными фигурами на стереоэкране. Но вот такими, из плоти и крови, мы не встречаем их никогда. Это промежуточный процесс, изъятый из акта творчества. И, наверное, так и надо, потому что, повстречавшись один раз со своим героем вот так, как я сейчас сошелся с этим стариком, автор уже не в силах будет заставлять его жить, и думать, и чувствовать, и все прочее. Для технического персонала студии — для биоконструкторов, нейропликаторов, операторов псисвязи — они всегда остаются лишь сценическими биороботами, дистанционно управляемыми антропоидами без обратной связи. И только мы — может быть, даже не все, а немногие из нас — знаем, насколько же это люди. Живые люди. И все-таки как мало мы понимаем, нет, нельзя даже понимать мало или много — как ни странно, ни больно для нас то, что это действительно живые люди…"

Старик продолжал смотреть прямо перед собой, не поворачиваясь к Астору, и его маленькие, очень старческие руки как-то по-особенному бессильно лежали на коленях. "Он еще старше, чем это кажется, — подумал Астор. — И вообще мне мерещатся странные вещи: например, что этого старика я где-то уже видел. Хотя почему же странные? Старика я видеть не мог — это же сценический биоробот, материализованный образ, не более. Но ведь у него может быть прототип. Определенно видел. Не в институте — там я его помнил бы более отчетливо. Значит, в Союзе писателей. Собственно говоря, а что случится, если я возьму и спрошу его, кто он такой?

Астор собирался было открыть рот, но старик медленно повернулся к нему и проговорил:

— Ну хорошо, тогда мне первому придется представиться. — Он пожевал губами, снова как-то грустно посмотрел вдаль, словно ожидая, что Астор прервет его и заговорит первым. Но Астор решил подождать. — Видите ли, я писатель. Это всегда как-то неловко говорить о себе. — Старик виновато улыбнулся, маленькие ручки его беспокойно зашевелились. — Но я Настоящий Писатель. Хотя точнее было бы сказать, что я был Настоящим Писателем.

"М-да, — подумал Астор, — а ведь я тоже был. А теперь меня из Союза — в шею, и самое жуткое, что все это напрасно. Дерьмо я. Ничего не смог".

— Я создал много книг, — продолжал старик. — Последние три мне разрешено было материализовать. Сейчас я пытаюсь понять: что же было самым главным, самым радостным в процессе создания настоящей книги? Когда задумываешь писать новую книгу — еще не знаешь толком, какую именно, но знаешь, что это будет твоя новая книга… Или рождение сюжета? Появление героя… Что дороже — первое появление его в твоем воображении или первая встреча с ним на стереоэкране?

"Забавно, — подумал Астор, — забавно. Ведь он сейчас говорит со мною, посторонним лицом, не предусмотренным автором. Значит, весь этот монолог не авторский. Это мысли, не зависимые от воли того, кто создал этого старика. Даже страшно. Не забавно, а страшно".

— Точно так же я не знал, кто из всех рожденных мною героев ближе и дороже других. До недавнего времени не знал. Пока мне не пришло время расставаться с последним. И тогда я понял, что этот последний настолько близок и необходим мне, что расставание с ним, исчезновение его не только равносильно для меня собственной смерти — оно страшнее, потому что за ним идет пустота, в которой будет продолжаться мое бытие.

"Хлюпик ты, — в неожиданном ожесточении вдруг подумал Астор. — Ты гробишь человека, которого родил и провел по жизни. Ты шевелишь маленькими, ни на что не способными ручками, а тем временем его там дематериализуют. Не там — здесь. Это происходит здесь, на студии. Еще немного, и так будет с моим Стором. Оба мы хлюпики. Я ведь тоже ничего не сделал. Силенок не хватило. Ума не хватило. Ах, какое же я дерьмо! Сижу и слушаю…"

— В него я вложил самого себя, — монотонно продолжал старик. — Не такого, нет, — немножечко лучше… и помоложе. Я не смог сделать его юным — наверное, об этом я уже разучился мечтать. Он был такой, каким я хотел бы сейчас стать, если бы возможно было такое чудо, — средних лет, не гений, не мировая — знаменитость, а просто человек, честно делающий свое дело. Но главное — я хотел передать ему всю свою боль, с которой создаешь героя и с которой уходишь от него…

"Я перестаю его понимать, — машинально отметил Астор. — Он сам писатель, и герой его писатель, выходит… Но ведь, черт побери, он же не настоящий человек, его же самого кто-то создал, ерунда какая-то, матрешка в матрешке…"

— Простите, вы не назвали себя, — сказал Астор.

— Я — Настоящий Писатель, — грустно сказал старик.

— Вы это говорили.

— Я — настоящий Настоящий Писатель.

Бред какой-то… Астор потер лоб, сморщился, как от боли… И тут до него дошло. Это же просто человек! Такой же человек, как и он сам! Он так же, как и Астор, перешел запретную границу, чтобы кого-то спасти. Теперь их двое. Вдвоем они еще что-нибудь придумают. Вдвоем они еще что-нибудь смогут.

— Ваше имя? — почти крикнул он.

— Кастор Эламит, — сказал старик.

Астор поднялся. Медленно перекинул ногу через ствол дерева, глянул на свои руки и спрятал их в карманы. Дымное марево стены, казалось, выступило из-за деревьев и поползло на них.

— Да… — сказал Астор. — Да… Это очень забавное… совпадение.

Старик не отвечал.

— Вы Кастор Эламит… Да. Но кто же тогда я?

И снова старик не ответил.

— И откуда я?

Старик молча смотрел на серую, теряющуюся в облаках стену. За этой стеной росли деревья, существующие лишь наполовину. Не росли. Они просто стояли, эти макеты. Расти может только живое. Не надо было никаких доказательств, никаких объяснений. Просто нужно было вспомнить эти половинки деревьев, чтобы понять: студия была там, за стеной. А это — это был мир людей.

— Вы хотите, чтобы я сказал это сам? Хорошо. Биоробот. Антропоид без обратной связи, созданный по образу и подобию автора. Точно так же, как я сам творил моего Стора. Немного моложе и немного… лучше. Так? И ваше имя, которое вы укоротили на одну букву…

Все равно это было невероятно. Особенно тогда, когда произносилось вслух. Мысль о том, что ты всего лишь робот, страшна. Но, произнесенная вслух, она становится просто нелепостью, и нужно только говорить, говорить, говорить, чтобы в звучании слов нелепость их смысла выкристаллизовалась бы с максимальной яростью.

— Значит, тот мир, в котором я жил до сих пор, — это мир декораций, имитированных звуков, материализованных образов? Мир макетов и заранее отснятых кадров? Мир несуществующих расстояний и высот? Мир не бывшего никогда детства, придуманной за меня любви?..

Он остановился. Рика. Его Рика и невозможность прожить хотя бы один день без того, чтобы не увидеть ее…

— Значит, и Рика была ненастоящая? — спросил он шепотом.

— Да, — сказал старик. — Я дал тебе то, о чем мечтал сам, все равно какую, но только иную, совсем юную, до неправдоподобия юную, и ничего, только видеть, видеть один раз в день…

— Так. — Голос Астора был спокоен, удивительно спокоен. — Видеть один раз в день. Значит, и это было ваше. Моего не было ничего. Да, конечно. Теперь я припоминаю. Чужие слова. Я говорил ей чужие, нелепые слова. А что же было мое? Хоть чтонибудь было?

— Астор, — сказал старик так, как обычно говорят "Астор, детка", — с той минуты, как ты вышел оттуда, ты перестал быть моим.