Поэтому речь Тургенева, сказанная нормальным голосом нормального человека, не произвела столь сильного впечатления. А о чем говорит Тургенев? Он говорит о гармонии и соразмерности, о прелести точной формы, о дисциплине. О том, что нам еще до национального мессианства расти и расти, потому что гений есть самовоспитание. Говорит о пушкинской гармоничности как о неотъемлемой черте личности, а о какой гармонии говорить рядом с Достоевским, который весь дисгармония и весь порыв, весь – русская недисциплинированная хаотическая буря, и, конечно, она ближе слушательскому сердцу. Именно поэтому за такие слова и подносят лавровые венки.
А вот сказать, что Пушкин – школа, что Пушкин – это еще опыт, который нам предстоит понять и повторить, – это нелестно, некомплиментарно, тяжело. Но я глубоко убежден, что Тургенев, ничего не говорящий нам прямо, требующий от нас очень многого, требующий думать, требующий выискивать скрытые смыслы, аллюзии, композиционные намеки, – этот Тургенев есть лучшая школа для души. А то, что он не занимается вопросами о том, хорошо ли убивать старух, или хорошо ли, например, по-долоховски брать у друга деньги и спать с его женой – так он потому этим не занимается, что эти вопросы для него ясны. Потому что все, над чем билась тогда молодая русская литература, представлялось ему, человеку воспитанному, понятным, скучным, слишком очевидным, чтобы разбирать эти вопросы. Поэтому большинство мистических сюжетов Тургенева разворачивается вокруг вещей действительно важных, не вокруг какого-нибудь старика сладострастника и четырех его сыновей, каждый из которых по-своему Карамазов, а вокруг, например, девушки, которая после смерти умудряется влюбить в себя робкого юношу. Потому что интересны на самом деле только робкие, тонкие и трудновыразимые вещи.
– Как такой правильный человек, как Тургенев, мог притягивать дружбу таких людей, как Белинский и Бакунин? И расскажите про его отношения с матушкой. То есть, вот если ты не будешь писать письма, я побью мальчика Николку. И можно ли сделать анализ образа матери у Тургенева подобно тому, как это было, например, с Хемингуэем?
Считается, что все дети слишком принципиальных родителей, как правило, подвержены синдрому навязчивых состояний, о котором я говорил применительно к «Собаке». Мир их обставлен слишком большим количеством внутренних ограничений. Вообще, представление о тургеневской матушке как о барыньке из «Муму» – считается, что она прототип – конечно, неверно и неполно. Она не была вовсе такой жестокой крепостницей, а если и была, то это была не единственная ее черта. Она была человек вполне себе мыслящий и любящий сына очень искренне. Другое дело, что ей присуща была патологическая властность, она искренне полагала, что без ее контроля ничто не делается. То, что так точно выражено у Островского в «Грозе»: вот помрут старики, совсем некому станет чин помнить. Вот это в ней было. Я не думаю, кстати говоря, что она оказала на него такое роковое воздействие. Он просто в силу каких-то особенностей своего характера – не только родительским воспитанием это можно объяснить – он вообще, скорее, такой буддист, любитель недеяния, человек довольно пассивный, чем можно объяснить сравнительно малое количество написанного. Понимаете, ведь весь объем тургеневских текстов – это какие-то восемь небольших томов плюс стихи, пьесы, письма, маргинальные жанры.
Не думаю, что все дело в матери. Думаю, что она одно только ему внушила – такое чувство вины, чувство изначальной неправоты, которую надо искупать. Чувство, что вот правильно живут старики, а он живет неправильно. Условно говоря, матушка – это такой Хорь, который терпит доброго Калиныча. Но Хорь же не злодей, он просто умеет жить.
Что касается Белинского, с Белинским были сложные отношения. Именно Тургеневу сказана знаменитая фраза: «Как?! Вы собираетесь обедать, а мы еще не решили вопрос о бытии Божием?!» Я думаю, о бытии Божием Тургеневу неинтересно было спорить просто потому, что оно было для него слишком очевидно, чтобы это еще с Белинским обсуждать.
Белинский не был фанатиком, он был человек с хорошим художественным вкусом, хотя и несколько узким. Не любил фантастического в литературе, но, в общем, он в литературе разбирался. Еще Пушкин это о нем заметил – что если бы чуть более обдуманности, хороший был бы критик. И так оно и получилось. Я думаю, что как раз его в Тургеневе притягивало тургеневское безупречное литературное чутье, вкус.
Почему его любил Бакунин, я не знаю, но надо сказать, что Тургенев вообще очень нравился людям нервным, людям такого, я бы сказал, дисгармонического склада. Вот, например, Толстой, который с ним чуть не дошел до дуэли, как вы знаете, впоследствии очень его крепко полюбил. Я думаю, какая-то нежность, какая-то мягкость от него исходившая – она могла, конечно, казаться фальшивой, но потом человек понимал, что она настоящая.
Может быть, его Достоевский за то и не любил, что чувствовал в нем какое-то душевное здоровье: люди душевно здоровые были ему подозрительны. А вот большинство людей с надломом, с трещиной, я думаю, к нему тянулись вполне искренне. Тут еще, понимаете, какая история – Тургенев потому и живет странником. Он мало кому известен в России и мало с кем дружит из литераторов в России. Его читают студенты, его читает небольшой слой преданных читателей, но слава его после 1870 года идет на спад. Он последние тринадцать лет в России неизвестен почти никому. А ближайшие друзья его – Флобер, Золя и Мопассан.
И я понимаю, почему его так любил Мопассан, человек с внутренней драмой, с безумием подступающим, раздираемый страстями. Я думаю, он около него находил какое-то успокоение, какое-то умиротворение. И вот, обратите внимание, в трудную минуту жизни откроете вы Достоевского, и он вряд ли вас утешит. Но около текста Тургенева чувствуешь себя, как у заросшего пруда или какого-нибудь там леса орловского, который своей гармонией благоуханной елей на душу проливает. Это мое субъективное наблюдение. Кому-то, может быть, наоборот, нужен скальпель Достоевского в это время или величие Толстого. Но когда я худо себя чувствую, меня выручает Иван Сергеевич, потому что напоминает мне последнюю фразу «Отцов и детей» о «вечном примирении и о жизни бесконечной». Вот это как-то для меня более приятно.
– Тургенев был в состоянии дружить или придерживался дозированной дистанции?
Я абсолютно убежден, что он мог дружить, что Некрасову, например, он был настоящим другом. Он говорил, что его стихи пушкински хороши, искренне любил их. Я думаю, что Дружинин, Боткин, Островский, Мопассан, Полонский – безусловно. Но тут, конечно, есть много гадостей, потому что любовь к представителям «чистого искусства» и дружба – это заставляло его глупости иногда ужасные говорить, вроде «поэзия не ночевала в стихах Некрасова». На что Блок обидчиво заметил: «Тургенев относился к поэзии как к старой тетушке, а сам, однако, написал «Утро туманное, утро седое…» Действительно, у него были под конец абсолютно стародевические вкусы. Но он дружить умел. Он был замечательным другом. Другое плохо – он был, может быть, и хорошим другом, но он был очень плохим врагом. Вот это гадко.
Немножко женственные они были натуры, по-бабьи сплетничали. Ну вот история с Панаевой, с наследством… Шумная история: Панаева присвоила чужое наследство, Некрасов взял на себя этот грех. Тургенев знал эту историю. И тем не менее он ни слова не сказал в защиту Некрасова. Больше того, он распускал эту сплетню. И Герцен знал эту историю. И Герцен на Некрасова клеветал. Некрасов был неоднократной жертвой клеветы. Вообще Тургенев много о своих врагах сплетничал, что говорить. И он страшно ненавидел, физиологически ненавидел Чернышевского и отказывал ему в любых человеческих достоинствах.
Скажем так, он был хорошим, хотя и довольно дистанцированным и довольно трезвым другом, и очень неприятным, по-бабски злопамятным врагом. Только в одном ему нельзя отказать: он умел объективно своих врагов оценивать. Он не любил молодого Толстого, не любил за фальшь, за руссоизм, за неловкость душевную, ну, многое ему не нравилось… Особенно, конечно, его постоянное желание быть хорошим. Но все-таки, прочитав «Поликушку», говорил же он: «До спинной кости продирает, а она у нас уже толстая и грубая». Так что понимал он, кто чего стоит. И, начав читать «Анну Каренину», скептически (все это манерно и мелко и даже, страшно сказать, скучно – пишет он) он заканчивает ее в убеждении, что перед нами великий роман. В общем, он все-таки умел врага объективно ценить, а перед смертью с врагом и помириться.