Но Костя, не обращая внимания на вкрадчивые угрозы, достал из кармана пачку бумажек и начал объяснять секрет непогрешимости и несгораемости Фениксова.

Метод был прост, как все гениальное. Он базировался на двухпапочной системе. Едва оканчивалось очередное заседание худсовета, на котором разбирался какой-нибудь спорный вопрос, как Фениксов составлял два взаимоисключающих документа.

Материалы заздравные передавались для положенной регистрации дежурной секретарше. Она накладывала канцелярское тавро, и доселе простая бумажка, становясь документом, возвращалась к месту рождения. Такой же бумеранговый путь проходили заупокойные заявления. Но это предусмотрительно делалось на следующий день, при другой дежурной секретарше.

С директором студии, всегда уверенным, спокойным и немногословным, во время шишигинского монолога происходил ряд волшебных изменений. Его легкий, словно струйка дыма, хохолок постепенно превращался в пепельную кучку. Лицом Фениксов пожух и сморщился. Он усыхал на глазах, все глубже и глубже уходя в глубокое, черной кожи, кресло.

— Вот, собственно, и весь неподражаемый творческий метод, — закончил Шишигин, пуская по рукам фотокопии директорских страховок…

Неожиданно директор поднялся и, завороженно глядя на дверь, двинулся к выходу.

— Пошел заготавливать заявление об уходе по собственному желанию, — догадливо сказал кто-то.

— Сгорел Фениксов, — прошептал Гиндукушкин. — А ведь здорово придумано! Если этот приемчик усовершенствовать, то…

— Если бы я была его матерью, — громко произнесла Пелагея Терентьевна, — я бы сама сгорела от стыда!

— Сколько энергии ушло на эти манипуляции! — заметил Валаамов. — Если бы ее всю употребить в дело! Насколько бы легче нам было работать.

«Эх, шляпа, не сумел даже подобрать верных людей в секретариате! А держался, как оракул!» — подумал Протарзанов и уже вслух провозгласил:

— Но мы отвлеклись, товарищи! Вернемся к моим баранам.

Наконец страсти улеглись.

Вместо директора, выбывшего из строя по поводу душевной травмы, бразды ведения совещания взял Валаамов.

Первым вызвался говорить Юрий Можаев.

— Разрешите молвить слово не члену худсовета?

Уловив в просьбе Юрия опасную для себя интонацию, Протарзанов порывисто встал с кресла:

— Прошу, мой юный друг! Я с огромным удовольствием выслушаю ваше мнение! Прошу сюда, на первый план! Горжусь тем, что сегодня мы также посмотрим куски будущего фильма, снятого моими учениками Можаевым и Благушей. И будем их обсуждать! — многозначительно добавил юн.

Юрий посмотрел на Мартына. Тот ободряюще улыбнулся в ответ и направился к выходу.

— Покидаете поле боя? — удивилась Пелагея Терентьевна.

— Наоборот, — отвечал Мартын, на минуту останавливаясь, — занимаем исходные позиции. Мое место в аппаратной. Буду крутить фильм. Собственно, не я, а главным образом Можаев: он уже старый киномеханик. Когда-то вертел чужие фильмы, а теперь — свой собственный.

Юрий не слышал этого разговора. Дойдя до двери, он повернулся к сидящим в зале:

— Перед тем как демонстрировать пленку, разрешите сделать маленькое предисловие. Как уже говорил первый оратор, благородство и культура режиссера Протарзанова позволили ему создать достоверный, правдивый фильм о великом каракулевом открытии. Я в принципе готов принять такую формулировку… после уточнения некоторых деталей.

Виктор Викторович посмотрел на Юрия гипнотическим взглядом. Но тот, нимало не смущаясь, продолжал:

— Во-первых, благородный Виктор Викторович вел себя в Красногорске настолько деликатно, что опозорил всех работников кино. Во-вторых, в достоверном и правдивом фильме о великом открытии три четверти кадров инсценированы и подтасованы. А в-третьих, никакого великого каракулевого открытия не существует!

— Вы слышите, друзья, — воскликнул Протарзанов выспренне, — как этот человек чернит седины своего старого учителя?

— Пусть Можаев представит доказательства! — взвизгнул Гиндукушкин. — Мы не позволим травить Виктора Викторовича!

— Как можно говорить такие нехорошие слова? Хватадзе чабаном полжизни был! Хватадзе ученую степень имеет! А тут говорят: «открытие — раскрытие»… Издевательство это над наукой! Над моей изобретательской жизнью издевательство!

— Разумеется, — повысил голос Юрий, — я догадывался, что встречу возражения, и поэтому собрал доказательства! Вот номер «Красногорской правды», в котором напечатан благодарный отзыв о благородном обращении Виктора Викторовича с колхозниками. Отзыв помещен, как все могут убедиться, почему-то под рубрикой фельетон. Название — «Киновоевода»…

— Я уже написал опровержение! — крикнул Протарзанов.

— Опровержение?! — громко удивилась Пелагея Терентьевна. — Простите, товарищи, но я сама из тех мест. Знаете, как у нас народ весь обижен был этими… как их?..

— Киноинсценировками, — подсказал Юрий.

— Спасибо… Ими… Недаром вас воеводой прозвали!

— Но вернемся к протарзановским баранам, — сказал Юрий. — Вы, Виктор Викторович, очевидно, считаете надувные скалы подлинным горным пейзажем? Наших звуковиков, одетых в бурки, — потомственными чабанами? А мобилизованных у колхозников индивидуальных овец — за мощные подопытные отары? Ах, какая наивность! Да за такую суровую правду жизни…

— Вы подтасовываете карты! — заволновался Протарзанов. — Ваши козыри ничего не стоят! Только юношеское незрелое воображение может считать обычную расстановку сил и организацию кадров подлогом!

Свет неожиданно погас.

— Предлагаю вашему вниманию, — прозвучал во тьме голос Можаева, — иллюстрацию: «Организация документального кадра по-протарзановски»!

На экране возник мшистый гранитный утес. На глазах у зрителей он становился все больше и больше. Шоферы, беззвучно переругиваясь, накачивали горно-резиновый пейзаж. Тут же, яростно размахивая предлинной хворостиной, Гиндукушкин гнал орлов. Хищники пугливо шарахались при виде миролюбивых овечек.

В следующих кадрах взмокшие помрежи помогали звукооператорам натягивать бурки и раздавали кудлатые папахи, посохи и другой овцеводческий инвентарь.

Наконец в кадр вошли несколько колхозников. Очевидно, это были владельцы домашних животных, так как они пытались вернуть свою собственность. Затем на первый план вылезла величественная фигура Протарзанова. Он грозно размахивал рупором, судя по жестикуляции, произносил какие-то не особенно вежливые слова.

— Вопрос ясен, — сказал Валаамов, — но вы, товарищ Можаев, заявили, что никакого каракулевого открытия не существует. Худсовет просит доказательств.

— Давай, Мартын! — скомандовал Юрий, и свет в зале снова погас.

— Прошу вас, товарищи, ознакомиться с таинственными лучами Хватадзе… Простите, кадр немного дрожит, но я не мог не хохотать во время съемки. Вот оно, синтетически-аналитическое чудо!

…Посредине комнаты на деревянном помосте стояла мокрая грустная и простоволосая овца. Ошеломленно мигая белесыми ресницами, подопытное парнокопытное с тоской глядело на вольтметр. Под брюхом овцы был продет широкий солдатский ремень с пряжкой, похожей на счетчик. На табурете, распластавшись, как дремлющий осьминог, лежал… аппарат для шестимесячной завивки.

— Перманент! — коротко пояснил Юрий. — Простите за несколько темный кадр, но я снимал без дополнительного освещения.

У щита с рубильником сидела женщина в спецовке и опробовала приборы. По комнате, неторопливо жуя, расхаживал сам кандидат наук. В руке он держал шампур с шашлыком и время от времени пользовался им как указкой.

Следующий эпизод напоминал фотографию: на крыльце дачи стоял Хватадзе, облокотившись на овцу, которая, очевидно, только что закончила электропроцедуры. Усики у кандидата наук браво топорщились. Овца тоже выглядела ослепительно. Вместо свалявшихся сосулек на ней вились роскошные локоны.

— Но ведь сценарий консультировал профессор Динозавров! — раздался подавленный голос Протарзанова. — Я так обманут!.. А почему меня Можаев раньше не предупредил?.. Ведь кино — это наше общее дело!.. Позор!.. Я бы сам, своей собственной рукой, задушил эту овцу!.. О, жалкий жребий!..