…Как-то шел я вечером с женой в Сокольниках. Навстречу несколько подвыпивших мужчин. Один из них неожиданно подходит ко мне, обнимает: «Князь вы наш московский…» и прочая чушь. Я думаю, что это прицепился мужик? А он мне: «Не обижайтесь, я из хороших побуждений. Я начальник гаража. Бывший военный. Просто рад видеть вас в добром здравии. Мы тут поддали немного, извините, что в таком виде. Если будет какая-то потребность в транспорте, вот мой телефон. Я живу в этом доме. Всегда готов помочь». Надо сказать, что я несколько раз пользовался его помощью, естественно, за деньги: у него на базе заказывал машину, чтобы возить стройматериалы.
Другой случай был. Женщина какая-то вдруг подошла и сказала, что она демократка и за Ельцина. Но она видела, как разгоняли партию, как я проходил сквозь строй у горкома. Прочитала безобразную статью в «Курантах», где даже адрес мой домашний дали — фактически наводку. Сказала, что рада меня видеть. Так получилось, что она потом неоднократно бывала у нас дома.
Врач Шкловский — довольно известный. Тоже живет у нас в районе. Сам предложил: если нужда в медицинской помощи, пожалуйста. И так очень много совсем незнакомых людей подходили, желали здоровья. И это, хоть в меньшей степени, продолжается до сих пор. Работать мне проще: куда ни прихожу, всегда встречаю поддержку и понимание. Видимо, за время работы в исполкоме и горкоме партии я обрел авторитет и то, что я делал когда-то, работает на меня. Конечно, есть и противники, но чисто политические.
Вернусь к тем тревожным дням, к кульминационному моменту следствия по моему делу — свиданию с В.А. Крючковым в Матросской Тишине. Это была очная ставка. Вообще очных ставок у членов ГКЧП было мало. Они все пишут об этом в своих воспоминаниях. Даже тогда, когда они на них настаивали, ставок не проводили. Я думаю, встречу с Крючковым устроили чисто формально для того, чтобы закрыть это дело. А без очных ставок уголовное дело не получается.
…Ехали мы в «рафике»: адвокат Генрих Падва, адвокат Крючкова Юрий Иванов, мой следователь и следователь, который вел дело Крючкова. Когда подъехали к Матросской Тишине, вспомнили, что забыли выписать на меня пропуск. Я показал удостоверение депутата Моссовета и прошел в Матросскую Тишину по этому документу. Провели нас в комнату, где проходили очные ставки. Падва куда-то ушел. Со мной зашли мой следователь, следователь Крючкова и его адвокат Иванов. Ждали долго, минут 25–30, пока не пришел Владимир Александрович. Были заданы два вопроса.
Первый: о нашей встрече на объекте АВС, интересовались, как она проходила. И второй вопрос: о попытке создания комитета по чрезвычайным ситуациям в Москве — Московского комитета. О первом вопросе я уже писал раньше. Примерно это и рассказал на очной ставке. Меня спрашивали при Крючкове, а он должен был или подтверждать, или опровергать. Владимир Александрович подтвердил, что так все и было.
По второму вопросу сложилась такая ситуация. Не знаю, кто, но, видимо, из группы работников, занимающихся ГКЧП, подготовили в те времена постановление о создании комитета по чрезвычайной ситуации в Москве, учитывая, что есть правительство, — то, чего я и боялся. Поскольку я занимался Москвой, мне эту бумагу и положили. Я прочитал и сказал, что нет никакой необходимости и нет возможности, так как нет человека, который мог бы возглавить этот комитет. Мне назвали фамилию Никольского. Я сообщил, что с Никольским я уже беседовал, и он отказался. В их присутствии пошел и позвонил Борису Васильевичу, спросил его при всех об этом. Он еще раз сказал, что брать на себя такую ответственность не может. В свою очередь он предложил Белова, Воронина, но эти фигуры Москве не были известны.
На постановлении, которое мне показали, было что-то от руки приписано. Я вышел в приемную и спросил секретаря, который там сидел: «Чей это почерк? Кто писал?» Секретарь ответил, что писал Владимир Александрович Крючков. Почерк был мне непонятен, и я попросил секретаря помочь прочесть. А там было написано, чтобы комитет обратил внимание на подготовку к зиме, на завоз овощей. То есть все нормальные хорошие фразы.
Вот об этом я и рассказал. Крючков был очень доволен моим добавлением. Следователь Крючкова спросил, о чем все-таки шел у меня разговор с Владимиром Александровичем: о вводе чрезвычайного положения или о принятии чрезвычайных мер. Я ответил: «Знаете, я в этих вопросах слабо разбирался и разбираюсь. Для меня что чрезвычайное положение, что чрезвычайные меры — все одно. Так что сказать точно, о чем шла речь, не могу. Возможно, о чрезвычайных мерах». Тут Иванов бросился меня целовать, видимо, я сказал то, что от меня хотели услышать.
Когда окончилась очная ставка, стали думать, как мне выходить? Впустить-то впустили, а могут не выпустить. Владимир Александрович пошутил: «А чего вам домой торопиться? У меня в камере есть свободное место. Обеды здесь почти как домашние. Пошли ко мне, пообедаем». Я ответил: «Нет, я уж лучше домой пойду, чайку попью».
Оформили мне пропуск, объяснили начальнику, как я прошел туда, и меня выпустили. Со следователем дошли до метро. Разговаривали. Я не думал, что это у меня с ним последняя встреча.
После этого меня не известили, что дело прекращено. А в общем-то, его и не прекращали как уголовное дело, его и не закрывали, видимо для того, чтобы меня держать на крючке: ведь из свидетеля в обвиняемого превратить можно быстро.
Перестали вызывать меня на допросы, прекратились обыски. Но никаких официальных документов о снятии обвинений не было. Лишь в 1993 году пришла повестка, что я прохожу по делу как свидетель и что должен быть в Москве. Все это время предполагал: был бы обвиняемым, сидел бы в тюрьме. А официального сообщения, повторяю, не было. Проскользнула как-то публикация в прессе, где сообщалось, что «уголовное дело прекращено против всех секретарей региональных комитетов партии, кроме двух». А кто эти двое — не назвали.
Только потом, весной, была пресс-конференция прокурора, и ему задали вопрос обо мне и Калинине (командующем военным округом, он вводил чрезвычайное положение в Москве): почему мы не проходили по делу ГКЧП как обвиняемые и почему мы не сидим. Прокурор ответил, что Калинин выполнял свой служебный долг и что оба к ГКЧП не причастны. Но, повторяю, официально никто меня о прекращении уголовного дела не уведомлял.
Я однажды сказал Крючкову в глаза — он во многом виноват в том, что произошло в августе 1991 года. Этот человек обладал наибольшей информацией и полномочиями из всех других прочих.
Ельцин где-то в 1992 году или начале 1993 года в статье написал, что он обманул Крючкова. Видимо, была договоренность: он не будет активно выступать против ГКЧП. Не переиграл, а обманул.
Я иногда думаю: если бы не ГКЧП, каким бы был вариант? В конце октября — начале ноября 1991 года собирается внеочередной съезд партии. Горбачева генсеком не избирают. Я убежден, что съезд народных депутатов освободил бы его и от обязанностей президента. Спасло бы это ситуацию или нет, трудно сказать…
…А потом была амнистия. Я отнесся к ней, как к сделке. Почему Ельцин это сделал? Верховный Совет ликвидировал комиссию по расследованию событий 3–4 октября, а Ельцин объявил амнистию заключенным — членам ГКЧП и заключенным по октябрьскому делу. Это сделка. Если бы расследовали то, что было 3–4 октября, то сидеть бы в Матросской Тишине совсем другим людям. Абсолютно точно. Он и прикрыл это дело, выпустив узников.
Варенников в данной ситуации поступил наиболее правильно. Правда, для этого у него были основания — он не входил в состав ГКЧП. Его вина лишь в том, что он ездил в Форос к Горбачеву и был у Кравчука. Но, кстати сказать, Кравчук тогда поддерживал ГКЧП.
«Никогда над жизнью не грустите, у нее корявых много лап», — писал Есенин. Я особенно и не грустил — характер, видно, такой. Умею держать удар…
Развязка событий 1991 года — страшное и не всегда понятное дело. Убийство Пуго, Ахромеева. Я всегда говорил, что это убийство. И того и другого.