Толчок в спину становится неприятной неожиданностью. Зачем же так грубо? Палач еще раз ударяет по лопаткам, понукая двигаться. А Тормоду не тяжело — он идет. Слегка шатается, но идет. Запнувшись, чуть не падает. Оборвавшееся падение внутри отдается глухим рывком. Гадко-то как! Тормод кладет ладонь на едва шершавую кору, скользит пальцами вниз, ощущая мелкие трещинки, наслаждаясь теплом жизни, бегущей из самых глубин земли, от корней до крохотных листочков на верхних ветках. Это тепло сейчас ему кажется более настоящим, чем огромная толпа вокруг, даже чем собственное тело. И питаясь им, так легко идти… Идти, прижимаясь к теплу…
<i>— Я дома! — тихий, журчащий смех Ингеборги, только вернувшейся с рынка, ее детская, глупая обида, за волнения брата. — Фрея-покровительница, в следующий раз сам пойдешь. И за подружками моими присмотришь и за мамками их. Вот потехи-то будет!..</i>
Первый круг завершен, на пепельно-сером стволе лежит истекающий кровью, подрагивающий причудливый поясок…
<i>Тормод собирается на охоту, пакует легкие короткие стрелы, раскладывает силки на бревне у дома.
— Вот, я тебе собрала, — рядом с охотничьими снастями ложится чистый любовно завязанный узелок с хлебом.
— Спасибо, цветочек, — ровные, здоровые пальцы взъерошивают рыжую макушку. Ингеборга наигранно-сердито морщит лоб, пытается взъерошить в ответ, но Тормод легко уворачивается, и обиженная сестрица со смехом бежит в дом…</i>
Еще пол-оборота — внутри что-то начинает болезненно тянуть, дурнота подступает к горлу. Тормод не хочет быть в кругу тинга. Он хочет к теплу:
<i>— Что за недотепа, — в воспоминаниях насмешливый голос звучит совсем не обидно. Да и легкий пинок по ребрам, следующий за репликой, кажется совсем невесомым, хоть и обидным.
Первый взгляд на такое… нет, не идеальное, не совершенное... просто нужное до потери дыхания лицо.
— Чего замер? — и тяжеленный мешок, летящий в грудь. Как же здорово было вернуть бросок! И теперь ведь ни о чем не жалеет. Хотя… была бы возможность, он б еще и пинок отвесил — чтоб вообще в долгу не оставаться…
И грозное «убью!» — теперь кажется почти ласковым, почти нежным…
…грубые пальцы воина, осторожно втирают мазь в искореженные кисти…
…горящее во взгляде нежелание уходить…
…глухое отчаянье…
— Нечего тебе на это смотреть! — сильные руки, уводящие прочь, колючая шерсть одеяла, легкие прикосновения к волосам, молчаливая поддержка…
— А если его снять? Давай, я могу. Выведу тебя на окраину города, сниму ошейник, — жарко, маняще. От такого, наверное, умные люди не отказываются. — Все — одним махом. Прошлое, горе, неволя… Хочешь?
Но Тормод отказывается…</i>
Третья ходка мимо клина. Тормод наступает на вонючую лужу, натекшую под ним, поскальзывается. Палач заботливо поддерживает его под локоть — не дает упасть. А то что же получится? Рухнет осужденный, все внутренности передернет, он и помрет раньше времени. А вообще, неправильно все как-то: вон уже сколько отшагал, а лицо спокойное, взгляд пустой. Никто не может с таким видом самого себя потрошить. Палач — он опытный. Много казней видел, на гибель не одного храбреца глядел, да только так не бывает. Каким бы смелым да сильным воин не был — все сдаются. И кричат, и плачут. И остановиться пытаются или на нож налететь. Что угодно сделать готовы, лишь бы все прекратилось. А его, Палача, работа — не дать помереть раньше срока. Искусство это, наука сложная. Ничуть не менее мудреная, чем картины в храмах английских иль французских церковников или мастерство строителей на верфях.
Палач неодобрительно глядит на бредущего Тормода. Ни ему, ни народу не нравится — скучно. Будто и не казнят парня, а он сам, добровольно захотел этого, словно… Палача как молнией ударяет — как жрец. Старый дряхлый жрец, что, обожравшись мухоморов, решил отправиться в Вальхаллу. Значит и этого страдальца чем-то опоили. Теперь его хоть девка ласкай, хоть хеймнар****** делай — все едино. От обиды Палач чуть не взвыл — подставили его знатно, всю славу испоганили!
Коротко рыкнув, он подтолкнул Тормода в загривок — пусть этот позор побыстрее закончится.
<i>…— Выгнали?..
…— Приютить?..
… пренебрежительное «еще чего» на предположение, что специально искал…
…— Высматриваешь никсов? Так они только девами интересуются, не нужен ты им.
— Правда? А я боялся.
— На что ты им? — смешливо.
— А тебе, Эрленд Хаконсон, сын конунга Норвежского?— уже тихо и как-то устало-серьезно…
… гибкое сильное тело в свете луны…
…обветренные губы скользят по ладоням…
… жаркий язык ласкает больные руки, изучает шрамы на груди…
…— Бог. Ты бог, покинувший Асгард, — надрывный шепот…
… бесконечное наслаждение, такое, что и вынести нельзя…</i>
…Палач улыбается, когда видит, что по телу наказуемого пробегает дрожь, и слышит тихий стон — значит, зелье отпускает, не все еще испорчено.
А Тормод отчаянно цепляется за спутанные воспоминания…
<i>… — Не надоело тут сидеть?..
…— Это Шторм…
…— Больше не можешь? Жаль, я бы хотел посмотреть…
…— Куда ты?.. Убегаешь…
…— Я приду. Сам…
—…пообещай, что постараешься спастись?
— Обещаю…
—… сможем найти. Друг друга…
—… нельзя уходить в новую жизнь, не закончив все дела в старой…
—… ты же научишь меня жить… </i>
А потом Тормода как утопающего за шиворот выдергивают из теплой полудремы. Боль. Нечеловеческая, невыносимая, но отрезвляющая. Хочется, очень хочется кричать, но не получается — при очередном шаге кривым подрагивающим мешком из живота вываливается желудок, и все мышцы словно деревенеют — даже челюсть разжать невозможно, вздохнуть не получается.
Палач улыбается и с криком «иди-иди!» дергает Тормода за руку вперед. Срывая ногти, тот вцепляется в ствол, чтоб удержаться. Почему? Ну почему все не закончилось тихо да мирно, пока голова была забита чем-то приятным? Почему боги заставляют его прочувствовать все это? За что?
Видно мало им, мало, страданий Тормодовой семьи. Мало взяли они мучительной дани. Мало боли выпили. Все отняли, все забрали, ничего не дали взамен — и не насытились. Так пусть получают!
С диким, озверелым ревом Тормод делает непомерно огромный шаг. Держась за дерево, он летит вперед, и, изогнувшись дугой, падает, словно обнимает ясень. Падает так быстро, что Палач не успевает остановить. В последний миг перед глазами мелькает картинка: <i>бледный Эрленд с перевязанной головой лежит на грязных серых простынях. Над ним, сжимая мокрую окровавленную тряпку, склонилась старушка. Плотно сжатые пальцы выпрямляются, рука по-мертвецки расслабляется. На пол со стуком падает крошечная фигурка — волчонок, ловящий свой хвост.</i>
При падении рвутся последние внутренние жилы, легкие обдает огнем, сердце сжимается, и что-то очень хрупкое, последнее, держащее жизнь, ломается. По телу проходит судорога, но это подергивается уже мертвая плоть.
__________
* Мидгард — букв. «среднее огороженное пространство» — «срединная земля» в германо-скандинавской мифологии; мир, населённый людьми.
** Скальд — древнескандинавский поэт-певец. Скальды жили преимущественно при дворах и дружинах конунгов и творили в период с IX по XIV вв. Основными жанрами их поэзии были: драпа (боевая песня, прославлявшая подвиги конунга, его дружины и выражавшая героические идеалы), нид и отдельная виса. За хорошее произведение скальд мог получить целое состояние. Песни скальдов, исполнявшиеся самими поэтами без музыкального сопровождения, сохранялись в течение ряда столетий в устной традиции.