— Сейчас придет.
Ингигерд появляется быстро, рассеянно оглядывает просторную комнату, удивленно глядит на Эрленда и раздраженно дергает плечом:
— Ты зачем здесь?
— На улицу, — Ингигерд послушно выходит из домика, подходит к взмыленному Шторму.
— Ну, говори.
— Ты грозилась не уходить, покуда тебя не навестит Тормод. Так вот, он не придет. Никогда.
— Тогда…
— Молчи и слушай, — перебивает девушку Эрленд, — бессмысленно здесь куковать. И себя сгубишь, и… А коли уйдешь, еще одну жизнь спасти сможешь.
— Что?
— Вот, — Эрленд кивает на Эрика, — назови сыном, уведи из города.
Ингигерд внимательно рассматривает Эрика, поднимает глаза на лицо Хаконсона:
— Твой выродок? — Эрленд вопросительно выгибает бровь. — А что, думал, не знаю, кто таков? Да и… вот, пошли уже… изничтожать ваш… рассадник заразы.
— Эрик мне не сын. Брат.
Ингигерд хохочет:
— Хочешь, чтоб я спасла дитя конунга? Этого…
Эрленд резким движением сжимает горло разошедшейся девушки, смех сменяется хрипом.
— Думай, что болтаешь! Он — просто ребенок. Хакону на него плевать. Он ушел, сбежал — об Эрике даже не подумал. Вот скажи мне, за что он должен умереть? — Эрленд отступает, Ингигерд трет шею, качает головой. — За что? Ему за отца отвечать? Так не надобно, я сполна выплачу! Меня как только ни называли, так кликали, что при девице и не скажешь эдаких слов срамных, только мне ясно — нет вины дитя ни в чем, нет ему причин умирать. А тебе, всей такой благонравной, плевать какой он — главное, чей сын? Так? Что ж тогда Тормода своего ждешь-то? Он ж раб, трэлл бесправный. На что сдался тебе тот, кто ошейник носил, у кого спина вся в следах от розг? — Эрленд переводит дыхание. — Что? И сказать нечего?— Смотрит выжидательно на Ингигерд.
— Даже если так, — медленно начинает она, — что я говорить стану? Что врать буду? Где прижила? Шлюхой назовут, ни мне, ни ему житья не станет.
— Ты ведь после пожара в город подалась? Так и говори: погорели все, только вы и остались. Ты взяла сына да от памяти и побежала. Вот и все. Муж был, да помер.
— Все продумал? — зло выплевывает Ингигерд.
— Может, и не все, но многое. Ну, давай, Эрик, прощаться. С мамой пойдешь.
Эрленд приседает, Эрик прижимается холодным мокрым носом к его шее.
— Эленд, ты меня только не забывай, ладно?
— Ни за что. А ты… знаю, парень, что не просто, но ты бы как раз забыл все. Не думай. Не будет как раньше, понимаешь?
Эрик кивает и отступает к Ингигерд, осторожно берет ее за руку:
— Мама, — очень тихо, неуверенно, буквально давясь словом. Ингигерд вздрагивает, обхватывает маленькую ладошку плотней. Эрленд вытаскивает из седельной сумки довольно большой кошель:
— Вот, держи. Только осторожно.
— Откупаешься? Думаешь, вину снять?
— Всего лишь хочу, чтоб он жил, — Эрленд запрыгивает на коня, приподнимает поводья и, застыв, оборачивается:
— Ты… тогда на рынке игрушку, волчонка, показывала, — Ингигерд кивает, — а ты… дай ее мне, а?
— На что?
— Просто дай. Тебе теперь не нужно — начни другую жизнь.
Ингигерд закусывает губу, думает, лезет в складки платья:
— Держи. И… исчезни, никогда тебя видеть боле не желаю.
Эрленд сжимает теплый кусочек дерева и молча уезжает.
<center>***</center>
Боги не на их стороне — это Эрленд понял сразу, как только увидел вражеские драккары. А когда их корабли оказались на мели… Видно навлек отец проклятье на их род, да и сам Эрленд много всякого за жизнь сделал. Глядя на тех немногих, кто радостно взирал на крючья, тянущие их поближе к судам Трюггвасона, он размышляет, не присоединиться ли к ним. Идея глупа, но заманчива, и все же… Тряхнув светлыми кудрями, Эрленд сжимает крохотную деревяшку, лежащую в кармане…
— …пойдем со мной, — зовет Тормод. — Просто забудем, — мягко, маняще. — Власть сменится… — но в то же время с каким-то надрывом. — И мы заживем сызнова в перерожденной Норвегии.
Эрленд качает головой:
— Нет. Тебе, если хочешь, помогу. А сам… не побегу. Не зови даже.
— Почему? — горько, отчаянно.
— Он мой отец.
— Но… но Хакону же плевать на тебя, зачем тебе помогать ему?
— А ты… ты помнишь, что ответил мне, когда я предложил свободу? Как объяснил нежелание свое бежать? — Тормод печально прикрывает глаза. — Ты сказал: чтобы понять, надо походить в ошейнике. Вот. Наверно, моя кровь, его кровь — и есть такой ошейник.
— Значит…
— Сделаю, как он просит. Пойду до конца.
— Тогда я тоже.
— Что?
— Не отступлюсь. Убью его.
— Убивай, — пожимает плечами Эрленд, тяжело опускаясь на постель.
Некоторое время в комнате слышно только тяжелое дыхание двух мужчин.
— Так глупо, — наконец произносит Тормод, — ты позволяешь мне его убить, но сам идешь умирать за него.
— То — твое дело, это — мое. Не мне тебе мешать.
— Ты… пообещай, что постараешься спастись?
— Обещаю.
— Тогда… я тоже буду осторожным. Этот весь шум… он же не продлится вечно? А коли захотим, то… еще сможем найти. Друг друга. Правда ведь?
— Конечно.
— Уйдем. И забудем. Просто, наверно, ты прав: нельзя уходить в новую жизнь, не закончив все дела в старой.
— Да. Именно так. А потом… ты же научишь меня жить нормально. Ну, так, просто. Где-нибудь в деревне. В маленьком домике. Я ведь не умею…
— Научу.
И так твердо прозвучало это «научу», что теперь Эрленд просто не мог себе позволить пойти навстречу смерти, даже не попытавшись спастись. Поэтому он желает удачи остающимся и, перевалившись через борт, прыгает.
<center>***</center>
Валп впервые попал в настоящий бой. Крики, испуганные и торжествующие, лязг оружия, бряцанье щитов, глухие удары деревянных бортов, мельтешение бешено скачущих воинов, с трудом удерживающих равновесие на беспрестанно качающемся судне, — все это окружало юношу, давило и, вопреки всяким ожиданиям, рождало в душе отнюдь не восторг.
Когда, входя во фьорд, люди Олафа заметили три спешащих примкнуть к берегу драккара и Трюггвасон велел налечь на весла, Валп был готов и за борт прыгнуть, чтоб подтолкнуть казавшийся таким медлительным кораблик. Ему так хотелось испытать то необыкновенное чувство, когда весь мир сжимается до крохотного пятна, на котором сошлись в противостоянии две могучие силы, когда собственный дух развертывается до таких колоссальных размеров, что покрывает все поле брани. Хотелось почувствовать мощь многих дюжин мужей, их дыхание, их ярость, ликование победных возгласов и горечь последних вздохов, что испускали падшие, пред тем, как отправиться в Валгаллу. «Нет, не Валгаллу, — сам себя одергивает Валп, — в Рай или Ад. Каждый по заслугам». От этих мыслей яркие губы кривятся в усмешке: ему можно велеть говорить что угодно али преклоняться, что святой иконе, что плесневелой кости, только над разумом никто не властен.
Однако жизнь оказалась весьма далека от саг и песен. Бой оказался делом грязным. И страшным.
Три норманнских драккара недаром стремились уйти от судов Олафа. Выстоять против его пяти кораблей им и так было не просто, но, как выяснилось позже, когда беглецы в спешке сели на мель, на них были неполные команды. Многие пытались спастись, прыгнув в море, другие, напротив, с неистовым рыком кидались в атаку. Вид ревущего, как раненный бык, оскалившего желтые зубы мужика заставил Валпа замереть, напрочь позабыв о мече, а первые капли крови, обрызгавшей лицо — ожить и кинуться искать укрытие. Когда к самым ногам мальчика с глухим стуком упала отрубленная рука, он едва сдержал рвотные позывы. А вот синевато-красная лента кишок, вывалившаяся из чьего-то распоротого живота, таки заставила расстаться с завтраком — как же мерзко! И вовсе нет никакого единения с прочими сражающимися — нет. Валп один, совершенно один. И нет никому до него дела. Как нет никакого дела и умирающим, и побеждающим до прочих. Каждый, хоть и стоит в толпе, на самом деле интересуется лишь своим горем или удачей.