Единственный способ победить «консервативное большинство» — это посмотреть сквозь него, и увидеть настоящего человека, который спрятан под слоем комплексов, фобий и предрассудков. И помочь ему избавиться от них.

От псевдореволюционного нигилизма («плевать мы хотели на это быдло, будем строить новый мир без него») можно в два счета прийти к нигилизму конформистскому в стиле той же Единой России («быдло должно сидеть в стойле и жрать жмых, и прежде чем начать строить новый мир, мы должны построить это стойло»). От революционно-патриотической риторики («мы должны любить народ своей Родины и бороться за его права») совсем недалеко до патриотизма державнического («мы любим и уважаем свой народ, а значит мы должны улучшать жизнь людей вместе с той властью, которую он избрал»).

Либертарию приходится не только балансировать на тонком мостике над пропастью, но еще и протягивать руку тем, кто желает выбраться, рискуя, что они в последний момент передумают и утащат его на дно.

Ультра-толерантность

В политическом лексиконе есть слова, которые существуют словно бы отдельно от своего смысла. Само по себе слово уже становится смыслом, что затрудняет его использование в какой-либо конструктивной дискуссии. Оно — словно пустые рыцарские доспехи из сказки, которые начинают сами по себе ходить и размахивать оружием. И уже не важно, сидит внутри кто-то или нет. Одно из таких самостоятельных слов — «фашизм». Другое — «либерал». «Коммунизм» и «анархизм» тоже очень часто используются в роли таких вот ярлыков без смысла. Я бы хотел поговорить в этой статье еще об одном важном пустом слове — «толерантность».

Его постигла судьба детской дразнилки. Возьмем, к примеру, фразу «жадина-говядина, турецкий барабан». Единственное хоть немного обидное слово — это «жадина», но обижаются именно на говядину и на барабан, слова абсолютно нейтральные. Их делает оскорбительным лишь контекст применения, если что-то часто повторять как ругательство — оно станет ругательством. «Толерантность» долгое время использовалась ультраправыми как оскорбление в адрес антифашистов, а через них и всех левых. В конце концов свершилось. Левые сначала начали обижаться, а потом на полном серьезе доказывать, что они — не говядина и не турецкий барабан. Начало появляться множество текстов, лучше или хуже аргументированных, интеллектуальных и откровенно глупых, в которых доказывалась одна и та же мысль: «левые не толерантны». Однако читатели (а часто и авторы) этих текстов не понимали, что скрывает этот ярлык. И применяли его в том же смысле, что и ультраправые. В итоге, некоторые представители субкультурной среды вынесли из этого бессмысленного самооправдания пошлую и вредную мысль: левым или даже антифашистам можно быть ксенофобами.

Другие формулируют эту мысль иначе — борьба с дискриминациями каких-либо меньшинств не является первоочередной задачей и только лишь отвлекает левых от классовой борьбы. После того как победим главного врага — можно будет и задуматься о мелочах, все равно без устранения классовой структуры общества мы ничего не изменим.

Окончательное освобождение женщины от кухонного рабства, а мужчины от первобытной роли «добытчика и кормильца семьи» действительно невозможно без социального освобождения пролетариата. Но, в то же время, социальное освобождение пролетариата никогда не состоится при сохранении буржуазной семьи и гендерных ролей, направленных на бесконечное воспроизводство дискриминации и иерархии. «Дорогая, извини, я не могу помыть посуду. Мы с ребятами еще закончили делать революцию! Потерпи еще самую малость, как только мы добьем классовое неравенство, сразу же перейдем к гендерному. Я оставил носки на стуле, закинь их, пожалуйста, в машинку. Бегу на баррикады!». Попытка отделить антидискриминационную борьбу от классовой, по меньшей мере, не диалектична. И это касается всех форм угнетения. Освобождение пролетариата — это, в том числе, освобождение женщины, мигранта, гомосексуала, это снятие стигмы исключения с наркомана и преступника. Нельзя сначала освободить всех вместе, а потом каждого по отдельности. Безусловно, у пролетария нет нации. У него нет и гендера. «Сексуальной ориентации» у него нет и подавно. Все эти ярлыки навешивает класс угнетателей и он же стравливает между собой искусственно созданные им меньшинства. До тех пор пока мы будем искренне мыслить навязанными категориями, освобождение невозможно. Мы не должны присваивать себе или своим товарищам никаких идентичностей, кроме классовой и политической. В то же время, следует осознавать, что это за нас это обязательно сделает враг. Африканцу может быть безразличен его цвет кожи, нам может быть безразличен его цвет кожи, но он не будет безразличен расисту. Социальная борьба не должна сводиться к поощрению ложных идентичностей, но ее нельзя подменять отрицанием или замалчиванием факта дискриминации.

Левые вполне могут и даже должны критиковать правый феминизм или либерально-буржуазную концепцию терпимости, которые притупляют боль, не устранив ее первопричину — надстройку псевдо-традиционных ценностей на капиталистическом базисе. Аналогичным образом социал-демократия временно заглушает спазмы классовой борьбы. Но ни один наркотик не действует вечно — в Венгрии, одной из стран Евросоюза, который так любят обвинять в «толерастии», к власти приходят ультраправые. В таких странах как Франция и Италия происходит варварская депортация ромов. Из Европы массово высылаются беженцы, часто на верную смерть. Критикуя социал-демократию, мы критикуем совсем не то, что атлантам не дают вволю расправить плечи. Мы критикуем тот факт, что классовый мир и благополучие пролетариата — карточный домик, который разрушится при дуновении настоящего кризиса. Вместе с тем, многие левые считают нормальным расправляться с «толерантностью», придерживаясь вполне консервативных позиций, ретранслируя правые мифы. Распоясавшиеся мигранты сожгли все машины и продали весь героин, женщины с небритыми ногами запретили все существительные мужского рода, по обезлюдевшим дымящимся улицам марширует гей-парад. На самом деле, единственный недостаток европейской толерантности в том, что ее не существует. Лживым попыткам примирения искусственных меньшинств со столь же искусственным большинством мы должны противопоставить тотальную деконструкцию всех ценностей буржуазного общества, от Родины и до семьи. Это хорошо понимали левые революционеры 19-го — начала 20-го века. Их требования были столь оскорбительны для современной им морали, что самым смелым из нас еще долго не удастся взять эту планку.

Одна из излюбленных мантр противников толерантности из числа анархистов и антифа — «Батька Махно пидоров не защищал». У красных есть свои аналоги: «Ленин не был толерастом». На первый взгляд это кажется абсурдной шуткой наподобие «При Сталине в интернете не было цензуры», но многие люди абсолютно серьезно пытаются доказать «нетолерантность» Махно или большевиков, используя подобную аргументацию. Надо сказать, что в начале 20-го века в Российской Империи вопрос гомосексуальности вообще не находился на повестке дня, хотя именно Октябрськая Революция и уничтожила параграф 995, предполагавший ответственность за мужеложство. Вместе со всем царским уголовным правом. Но еще в 1911 году Ленин писал в письме: «Все запреты, касающиеся сексуальности, должны быть сняты… Нам есть чему поучиться у суфражисток: даже запрет на однополую любовь должен быть снят». Махно в своих сочинениях как-то обошел эту тему, что вполне объяснимо, она не была на слуху. В то время черносотенцы еще не устраивали показательной охоты на содомитов. Тогда основным объектом атаки реакционеров было другое дискриминируемое меньшинство — евреи. Антисемитизм был глубоко укоренившимся и поистине народным явлением, частью культуры. В любом селе любой крестьянин знал, кто распял Господа и из чьей крови на самом деле готовится маца. Ненависть и предрассудки по отношению к евреям охватывали все слои общества. Только вот Нестор Махно антисемитов в своей армии попросту расстреливал. Да и в РККА погромщики отнюдь не приветствовались, борьба с антисемитизмом в первые годы Советской Власти велась очень активно. Еще следует вспомнить о том, что женщина в политике в начале 20-го века была очень новым, редким и непривычным явлением. В революционной же среде царило редкое для того времени гендерное равноправие. Можно сказать даже разврат. Большевики, анархисты, народники, в основной своей массе, были чудовищными «толерастами» и ниспровергателями моральных основ общества. Почему-то они не боялись, что «народ их не поймет». И народ все отлично понимал и даже поддерживал. Вряд ли он так уж сильно поглупел за прошедший век.