Когда однажды Кетенхейве пил у Дерфлиха молоко, ему нарочно подали прокисшее, и Кетенхейве подумал: «Кто знает, кто знает, может, мы с ним еще встретимся в четвертом рейхе, министерское кресло Дерфлиха уже спрятано за молочными бидонами, а мой смертный приговор уже заготовлен».

* [Деньги] не пахнут (лат.).

Кетенхейве выглянул из окна и увидел, словно на фотоснимке, словно в интересно решенном ракурсе, всю ближайшую окрестность; в снимок был врезан клочок газона, и на его ярко-зеленом ковре стояла, опершись на трещавшую косилку, горничная в белом переднике и белой форменной наколке (горничная, каких уже вообще больше не существует, но какие вдруг появляются в Бонне подобно призракам), а дом на противоположной стороне гетто наклонился своим холодным фасадом из бетона, стали и стекла к молочной лавке Дерфлиха, откуда из-под тени сине-белой полосатой маркизы вдруг выпрыгнул маленький Седезаум, держа в пухлых ручках бутылку молока и пакетик с булочками, маленький, тщеславный и смиренный, маленький, благочестивый и изворотливый, и точно так же с молоком и булочками, но уже лопавшими в круглое брюшко, маленький, тщеславный и смиренный, маленький, благочестивый и изворотливый, он поскачет в зал заседаний бундестага, потворщик, певец господа, а бог его необязательно живет в надзвездной вышине, как бог Саваоф, Седезаум всегда умел гармонично сочетать перед своей совестью и перед миром правила земного и небесного служения богу.

Следом за Седезаумом, прыгающим по площади - правой ногой тщеславно, а левой смиренно, - из-под тени маркизы вышел Дерфлих. Он оставил сегодня свою молочную лавочку на попечение законной супруги, а сам в синем костюме и накрахмаленной манишке, подчеркивающей его патриархальную благопристойность, сел в свой освобожденный от молочных бидонов и хлебных корзин депутатский автомобиль, чтобы ехать в парламент и исполнить там свой депутатский долг. Это зрелище вызвало у Кетенхейве неприятное чувство. Нельзя было предугадать, как будет голосовать сегодня Дерфлих. Он любил идти в ногу с более сильными батальонами, но с тех пор, как его исключили из фракции, предпочитал говорить на ветер, разглагольствовал вовсю, чтобы приобрести приверженцев, апеллируя к недовольным в стране, ловил рыбку в мутной воде, поэтому можно было опасаться, что на сей раз он будет голосовать вместе с оппозицией, пусть даже из неясных и своекорыстных соображений. Кетенхейве стыдился такого союзника, от которого пахло старым нацизмом и который стремился к нацизму новому (этот ветер пока еще не набрал полную силу), и вообще его злили, беспокоили и, в конце концов, заставляли усомниться в своем деле случайно возникающие союзы, объединения с тупицами, ворчунами, диктатурщиками, в лучшем случае с посредственностями, которых бес сектантства толкал то на оппозицию, то на покорность. В окно Кетенхейве увидел выходящих из подъезда рука об руку фрау Пирхельм и Седезаума - он по обыкновению подпрыгивал, а она шла решительным шагом, с высоко поднятой головой, - этих бедных рыцарей старого Союза твердой руки, этих жалких приверженцев бравых охранительных традиций и ревнителей своекорыстной клики горнопромышленников (хотя у этих бедняг депутатов и не было пая в деле, они знали, где раки зимуют, где покрупнее рыбка ловится и где в избирательные урны сыплется дождик из монет, нет, они не продавали себя, упаси бог, просто эти традиции были им по душе, они усвоили их еще в школе и на этом застряли, наивные политические приготовишки, гордые тем, что с ними здоровается сам господин учитель). И тут он снова почувствовал себя призванным выступать против них, пообломать рога этим баранам-вожакам, готовым снова увлечь за собой стадо на бойню. Но баран-вожак, на то он и баран, непоколебимо идет своим путем, а стадо, на то оно и стадо, все больше пугаясь каждого предостерегающего окрика, боязливо следует за своим вожаком на верную гибель. У пастуха же свои взгляды на предназначение овец. Он покидает бойню живым и невредимым и вдали от кровавой трагедии пишет «Воспоминания овчара» на пользу и в назидание другим пастухам.

В этот день здание бундестага было оцеплено полицией, и полицейские демонстрировали истеричную боеготовность, свойственную всякой вымуштрованной команде, которую еще на полигоне научили видеть призраки; полицейские с оружием, водометами и переносными заградительными барьерами окружили и захватили Дом народа, как будто столица и вся страна собиралась пойти на штурм бундестага (и тогда бы его распустили). У Кетенхейве, которому то и дело приходилось предъявлять свой мандат, создалось впечатление, что, кроме немногих любопытных да охотников до зрелищ, в демонстрации участвовали и кричали лишь несколько задешево привезенных, нанятых за недорогую плату бедных клакеров, а те приобрели значительность только благодаря внушительному виду брошенных на борьбу с ними полицейских. Демонстранты кричали, что хотят говорить со своими депутатами, и Кетенхейве подумал: «Но ведь это их право, почему им не дают поговорить с депутатами?» Он бы сам охотно поговорил с крикунами, только сомнительно, имеют ли они в виду его, захотят ли говорить с ним.

Кетенхейве - представитель народа, не представитель народа. Жалкая эта демонстрация наводила на грустные мысли, давая некоторое представление о тупой покорности народа своей судьбе; народ считал, чему быть, того не миновать, все равно ничего не поделаешь, и он не только не препятствовал, но даже не пытался препятствовать принятию законов и решений, которые с полным правом отвергал; и он готов был отвечать за все их последствия; жребий на этот раз снова был брошен. Перед парламентом разыгралась сцена, точно перед кинотеатром в день премьеры, не слишком большая толпа глупых и жадных до зрелищ людей от нечего делать собралась у кинотеатра, непременно желая увидеть всем известные лица кинозвезд. Слышится шепот: «Вот идет Альберс», а какой-то критик, уже посмотревший фильм, согласен с уличными мальчишками, которые свистят, но мальчишки свистят вовсе не потому, что им тоже не нравится фильм, а потому, что им просто нравится громко свистеть, оценка строгого критика показалась бы им непонятной, и они с ней наверняка бы не согласились. Подходя к зданию бундестага, Кетенхейве понимал, сколь запутанной и сомнительной была его задача. Но какая система лучше парламентарной? Кетенхейве не видел другого пути, и крикуны, хотевшие вообще упразднить всякий парламент, были также его врагами. Закрыть лавочку. Достаточно одного лейтенанта с десятью солдатами. И капитана из Кепеника. Именно поэтому Кетенхейве было стыдно за увиденную им сцену.

Председатель бундестага приказал полицейским охранять свой дом, в то время как всякий истинный парламент должен стремиться к тому, чтобы держать вооруженные органы исполнительной власти как можно дальше от своего местожительства. В добрые старые времена парламентаризма депутаты отказались бы заседать под полицейской охраной, ибо парламент, из кого бы он ни состоял, был в ту пору враждебен полиции, он сам был оппозицией, оппозицией короне, оппозицией произволу властителей, оппозицией правительству, оппозицией исполнительной власти и ее саблям. Поэтому народное представительство извращает свою сущность и ослабляет себя, когда большинство из его среды становится правительством и захватывает исполнительную власть. Что это при неудачном составе парламента, как не диктатура на определенный срок? «Большинство» не прибегает к казням своих противников, но все же является маленьким тираном, и пока оно господствует, меньшинство всегда терпит поражение, обречено играть роль бессмысленной оппозиции. Фронты стоят незыблемо и, к сожалению, нельзя даже вообразить, что оратор из рядов оппозиционного меньшинства сможет переубедить в своей речи правящее большинство, что он хоть раз окажется правым, а оно нет. Изменить правительственный курс, находясь в оппозиции, в Бонне не удалось бы и Демосфену, даже ангельское пение никого бы здесь не тронуло, и Кетенхейве, минуя последний пост оцепления, понимал, что приходить ему сюда и выступать на пленарном заседании бундестага, в сущности говоря, совершенно бессмысленно. Он ничего не сможет изменить. С таким же успехом он мог бы продолжать валяться в кровати, предаваясь мечтам. Вот в таком, вовсе не радостном, а в подавленном настроении депутат приближался к комнате своей фракции: Наполеон в утро битвы под Ватерлоо, знающий, чем она кончится.