Изменить стиль страницы

«А что такое?» — спросит червяк и вопьется глазами тле в душу.

А вот какая история между тем случится в доме удава — к нему в гости придет волчонок. И удав обрадуется, потому что у него не будет внутренней причины пытать волчонка. Они сядут друг напротив друга, и удав спросит: «Ну, как дела, дружище?» — «Да ничего, — ответит волчонок. — А у тебя?»

На что удав вздохнет: «Да так, какая может быть жизнь у удава, давлю понемногу желающих, что мне остается делать».

И волчонок засмеется и спросит: «Не пойму, зачем это тебе надо?» — «Бог его знает, — ответит удав, — мне бы кто объяснил. Только что тут был червяк. Видел бы ты его физиономию; со смеху можно подавиться. Приходил, идиот, посоветоваться, как ему стать удавом». И волчонок захохочет, потому что он не червяк; волчонок смеет хохотать, даже если это не предусмотрено теми, кто определяет, когда и почему можно хохотать. И скажет: «А что, хорошая вы пара, вам самое время начать выступать в цирке». Удав усмехнется.

Когда он вспоминал червяка, он вспоминал, что он удав. Вообще он вспоминал, что он удав, когда видел или вспоминал червяков. И тогда все вокруг начинали казаться ему червяками.

И сейчас, присмотревшись к волчонку, удав увидит в нем что-то от червяка, и сожмет рот и еще глубже заглянет в волчонка, и волчонок вздрогнет и подастся назад. А потом улыбнется чему-то внутри себя, ответит удаву тем же прямым взглядом и спросит, сдерживая смех: «Что это ты так на меня смотришь?» — «Так, — опустит глаза удав, — показалось что-то».

В комнате на минуту воцарится тишина, словно они увидели что-то непристойное, а потом удав скажет: «Сдается мне, что тебе самая пора стать удавом». — «Мне? Удавом? — засмеется волчонок. — Зачем?».

Удав недовольно поморщится, как от глупости, и скажет: «Ты глуп, волчонок, ты пока не понимаешь, что на свете лучше и мудрей всего быть удавом. Но слушай меня внимательно, сейчас я расскажу тебе, как стать удавом». И волчонок опять рассмеется и скажет: «Да не нужно мне быть удавом. — И заколебавшись, добавит: — Мне хочется совсем другого».

«Да знаю я, чего тебе хочется, — скривится презрительно удав. — Я вижу тебя, как голого!» И тут волчонок ощерит клыки, и на загривке его вздыбится шерсть. «Ты, верно, путаешь меня с червяком, — крикнет он. — Нам в самом деле лучше общаться с себе подобными!» И вскочит с места и выйдет вон, а удав бросится за ним, опомнившись от своей галлюцинации, и крикнет вдогонку: «Постой, ты меня неправильно понял!» И вернется к себе и схватится за голову: «Господи, опять то же самое!»

Это будет, как там не крути.

А вот что случится на другой день, когда на пороге вновь появится червяк. А он непременно появится. Слушайте — непременно.

— Здравствуйте, господин удав, — скажет червяк, чувствуя, что ему вновь до ужаса охота извиваться и угодничать.

— Проходи, — ответит удав.

Он еще находится под впечатлением недавнего разговора с волчонком и своих чувств по поводу этого разговора, и сейчас, глядя на червяка, убеждает себя в том, что перед ним не червяк, а кто-то другой, и достойный человеческого обращения.

Червяк осторожно сядет на стул напротив удава.

— Ну, что нового, — спросит удав и поймает себя на бешеном желании добавить: «червяк».

— Ужасно, — ответит червяк. — Вчера я опять попал в историю.

— Какую историю? — спросит удав, пытаясь выглядеть заинтересованным.

— Ко мне обратилась тля с просьбой научить ее стать нетлей, я начал ей объяснять, она все кивала мне и восхищалась и удивлялась, как это просто, а потом засмеялась и сказала, что я червяк.

Удав расхохочется во все горло.

— Я был буквально в замешательстве, — подавленно скажет червяк. — Я всего лишь хотел ей помочь.

Удав вновь захохочет и не сможет остановиться.

А червяк будет сидеть, сцепив руки над брюхом, и на лице его застынет выражение абсолютной беспомощности и страдания, которое удав не расположен видеть в червяках.

— Вот что, — проговорит наконец удав. — Сейчас я буду рассказывать тебе, как стать удавом, а ты за это споешь мне и спляшешь.

— Конечно! — воскликнет червяк и застынет с почтением.

— Чтобы стать удавом, нужно… — начнет удав и будет говорить долго, и червяк не пропустит ни слова, а только будет вскакивать, когда его будет поражать очередная истина искусства быть удавом, и будет восклицать: «вот оно что!» и вновь будет садиться и бесконечно преданно смотреть на удава. Когда удав кончит, глаза червяка загорятся, как у гончей, спущенной на зайцев.

— Понял! — воскликнет он, подпрыгнув на стуле. — Как я этого не понимал раньше!

— Ну а теперь спляши и спой, как уговаривались, — усмехнется удав.

И червяк примется извиваться и петь, и через минуту удав остановит его:

— Довольно, — скажет он. — Можешь идти, сейчас у тебя такое лицо, как будто ты знаешь, что надо делать.

Червяк раскланяется и вприпрыжку пустится на улицу. Глаза его будут гореть по-прежнему, и все звери, попадающиеся ему навстречу, будут казаться ему ничтожными червяками.

А из окна будет выглядывать удав и беззвучно смеяться.

— Дурак, — вдруг скажет он с бешеной злобой. — Можно подумать, что я счастлив.

Он низко опустит голову и глухо, по-собачьи, завоет. Дверь раскроется, и в комнату вбежит худая усталая женщина. Она подойдет к удаву и крепко прижмет его голову к груди, а он обнимет ее и заплачет навзрыд, и она никак не сможет его успокоить, и только будет бережно гладить его волосы и шептать что-то ласковое.

А соседи подумают, что по соседству плачет ребенок.

А где-то вдали по улице будет бежать червяк и радоваться, что скоро станет удавом, если уже не стал. «Тогда я приду к нему и скажу: „А пошел ты к черту!“» — украдкой подумает червяк и прибавит шагу.

Но этого, конечно, никогда не будет. Тут рассказывалось только о том, что случится. А то, чего не случится — какое нам до этого дело, если это не случится?

И зачем описывать события, которые невозможны?

Василии Близнецов

Падающий

Он помнит, как лопнул трос. Это был тяжелый стальной трос. А он стоял совсем близко и видел: трос, не выдержав напряжения, взорвался. Его сильно ударило. Так сильно, что он отлетел на несколько метров. Что-то обожгло ему живот, а потом, через долю секунды, в голову хлынуло горячее и тяжелое — кровь. И все.

Он понял, что умер. Вернее, его разорвало тросом. Это говорили пришедшие на похороны. Ощущение себя вернулось к нему, но это было уже какое-то другое, деформированное, дефектное, что ли, ощущение. То ли оттого, что и сам он теперь был дефектным — его ноги лежали рядом, под одним покрывалом. Лицо его было закрыто, и он понял, что стал некрасивым.

Он не видел, не слышал, не чувствовал запаха пришедших проститься с ним. Но он их ощущал… И потому знал то, о чем они говорят, знал, какие у кого лица, кто как одет, кто о чем думает. Он чувствовал их. И знал, что это доступно только мертвым. Вот совсем рядом стоит его мать. Кроме него и брата, у нее никого не было. Она стоит чуть сгорбившись и уже не плачет… Он захотел встать и не смог — его тело было разорвано тросом, но не в этом была причина его бессилия.

Тут же была Нина. Она все в том же синем пальто, в котором два года назад пришла на первое свидание. И вот — на последнее. У нее замерзли руки. По щекам Нины текут слезы. Они мечтали о сыне. Он снова захотел встать. Так, наверное, хотел подняться каждый умерший, даже из тех, кто хотел умереть или просто не жалел о своей смерти.

Пришли сюда, на старое городское кладбище, и его друзья, и просто знакомые. Он всматривался в их лица. Сергей. Он стоял рядом с ним, когда лопнул трос. Сергея только слегка поцарапало, потому что чуть впереди стоял он. Сергей мнет в руках кепку. Руки дрожат. Колька, Андрей, Светлана, Борис… Он тоже любит Нину… Раньше они даже дрались. Теперь — уже не с кем.

Ему вдруг стало не по себе. Он, умерший, доставил им столько хлопот, сколько не доставлял, будучи живым. Они любили его, жалели, боялись, ненавидели, обижали, хвалили, прогоняли, ждали… Ветерок путается в покрывале, но он этого не чувствует. Зато он чувствует, как трудно и легко им без него. Ему очень неудобно оттого, что он походит теперь на слепого Гантенбайна, который только притворяется, что слеп. Но окружающие не знают, что он притворяется, верят ему и ведут себя так, словно его и нет, словно нет на них его взгляда. Разница лишь в том, что он не притворяется. Он умер.