Пауза.

(Лумен ошеломлен и не может придти в себя).

Меркурий. Видишь, что вышло.

Лумен. О, ужас! (Пауза). Но пусть будет так! Пусть и эта великая жертва во имя истины. Пусть я буду мучеником истины, но я понесу ее по всему свету, ее, мою святую истину: дух исцеляет! Все болезни тела суть слабость души, и сильная душа может, пробудив душу ослабевшую, исцелить тело. Пусть я страдаю, но нет больше суеверий, и нет больше недугов… Скоро заговорят повсюду о великом Лумене, спасителе человеков!

Меркурий (улыбаясь). Ты в экстазе. Ты по — полубезумен, Лумен. Успокойся. Послушай моей продуманной речи. Ибо я много размышлял над истиной. Твоя истина, наверное, — лишь новое заблуждение. Хочу верить, что и оно принесет свою пользу. Научись же, наконец: истины нет, — есть лишь взгляды на вещи и на соотношения вещей. И во взглядах этих, как показывают дальнейшие исследования, доля заблуждения всегда значительно перевешивает то, что мы называем правдой и что в сущности есть лишь более прочное заблуждение, не опровергнутое еще до нынешнего дня. Но если хочешь, — всякую ошибку можно назвать истиной, пока она служит хорошим оружием в руках человека, борющегося с миром за свое счастье. Но, Боже мой, как скорбна история истин до сих пор! Бедные люди! Сколько жертв приносят они, как ненавидят друг друга, крича: «Истина моя, нет моя» и поражая друг друга огнем и мечем. Когда-нибудь однако люди поймут, что тот род истины, который присущ нам, людям, доказывает себя лишь плодами: приносящее плод — истинно, а когда усыхает, становится бесплодным заблуждением. Такова истина об истине. Ты, может быть, найдешь ее печальной: я считаю ее единственно точной и, право же, утешительной. Когда люди поймут ее, они станут терпимее друг к другу и жизнь будет сноснее. Потухнет пламя познавательной ненависти, во имя которой злобно сталкиваются народы, секты, школы…

Лумен. Но истина, которую я завоевал, вечна и непреложна, она незыблема, как земля среди вращающихся сфер!

(Меркурий улыбается).

И ты не смеешь улыбаться перед лицом ее, моей истины, ради которой я принес столько жертв, из-за которой я теперь одинокий нищий!

(Меркурий улыбается).

Слышишь, — не смей улыбаться!.. Хам, непочтительный сын науки! Ты не веришь в истину, ты думаешь, что сам Бог лжец, а человек осужден на вечное заблуждение? Какое ненавистное учение! Если ты не перестанешь смеяться, я ударю тебя!

Меркурий. Так. Новая истина родилась… (Поворачивается к нему спиной и уходит, громко смеясь).

Лумен (быстро и гордо подходя к авансцене). Истина моя! Я держу ее! Слышите вы все! Истина — в моей груди!

(За сценой слышен смех Меркурия).

Занавес.

Три путника и Оно

Комедия в 1–м действии

Лица:

Таинственное видение.

Барон Иеронимус фон — Эйленгаузен, путешественник в дормёзе, философ.

Гер Вальтер Фогельштерн, путешественник верхом, поэт.

Ганц Гардт, путешественник пешком, горный мастер.

Дворецкий графини Ады фон — Шлосс — ам — Флусс.

Слуги.

Действие происходит в 1817 году в садовом доме при замке Шлосс — ам — Флусс, в Вюртемберге.

Декорация представляет обширную комнату, меблированную в духе empire. Задняя стена — рама — с желтой занавесью, скользящей по медной проволоке. Посредине рамы стеклянная дверь. Ночь. В широкие стекла видна тьма. Слышен шум дождя. Когда вспыхивает молния, вырисовываются черные силуэты кустарников и подстриженных деревьев. От времени до времени гром.

В комнате направо горит большой огонь в камине. У левой стены симметрично стоят три постели, отделенные одна от другой ночными столиками. По сторонам стеклянной двери две классические статуэтки, копии с произведений Торвальдсена. У камина три кресла и стол. За камином в углу кушетка, заставленная желтой ширмой. Горит люстра о шести свечах и двусвечнике на столе. Слуга в ливрее приготовляет одну из достелей.

Входят дворецкий и барон. Барон в широком черном плаще с огромным воротом и тальмой. На голове непомерно высокий, по тогдашней моде мохнатый цилиндр раструбом. Он сбрасывает на руки дворецкому свою шинель и остается в сером фраке и узких черных брюках со штрипками. Шее его в высоком галстухе, не слишком накрахмаленном, по — дорожному. Манишка и манжеты украшены кружевами. Он слегка лысоват спереди, сероглаз, костляв лицом и фигурой. Брит, небольшие бакенбарды. Снимает перчатки с белых рук, унизанных кольцами.

Барон. Здесь хорошо… Поблагодарите графиню. Еще раз попросите извинить за беспокойство. Льщу себя надеждой завтра вновь увидать ее сиятельство и уже совершенно выразительно принести к ее ногам дань моего уважения и признательности.

Дворецкий кланяется. Слуга барона в это время вносит вместе с кучером баул и саквояж.

Барон. Мои вещи. Поставьте их здесь

(Указывает на авансцену около первой кровати. Слуги ставят вещи и удаляются).

Дворецкий. Сейчас принесут горячую воду, ром, сахар, вино и лимоны… Господин барон отказывается решительно от закуски?

Барон. Решительно… Уже десять часов вечера. Могу ли затруднять…

Дворецкий. Господин барон, простите, что я имею смелость перебить вас: никакого затруднения, — яичница, кофе, холодная пулярдка…

Барон. Нет, нет… Стакан пунша и… мягкая постель (Улыбается).

Дворецкий. Не смею настаивать. Угодно будет господину барону приказать что-нибудь?

Барон. Пришлите мне моего слугу. Ничего более (Дворецкий и слуга графини уходят).

Тепло, светло… (Садится у камина и протягивается). Я ощущаю bien être. Что за очаровательная женщина эта графиня!.. Я видал ее еще девушкой в Мюнхене при королевском дворе. Тогда это были одни обещания… Одни милые обещания… Вдовой она предстала предо мной сегодня как пышное выполнение. Вечером, при шанделях она выглядит женщиной Ренессанса… Екатерина Корнаро (Протягивает ноги в изящных ботинках к окну). И глаза!.. Ласковые и немножко насмешливые… И un français tout à fait Parisien! Манеры… Charmante! Советнику Миквицу Гете сказал о ней: «Это Порция» и прибавил по — итальянски: «Una porzioncella bristante per far felice un dio». Ho свинцовый ящик остается неоткрытым! (Задумывается). Быть — может, мне следует остаться здесь?.. Не надолго?.. (Напыщенно). О, жажда неизведанного, влекущая меня вперед и вперед, о, беспокойный демон тоски по познанию, поселившийся в груди моей! Это ты, щелкая бичом, погоняешь мою четверку коней и трубишь меланхолически в рожок почтальона. Между тем приветливо встречают молодого путника города и замки и грустно провожают его, не сумев остановить его порыва. Вперед, вперед, новый Агасфер! Иди, иди, ты нигде не пустишь корня… ибо не дано тебе процвести на земле… Ты лишь облетишь ее на крыльях любознательности, чтобы памятью о ней обогатить, быть — может, твое пребывание в ином мире… Где же пунш?

(Дворецкий входит с подносом, заставленным всем необходимым для пунша. За ним идет слуга барона).

Барон. Как вы несли это в дождь?

Дворецкий. Господин барон не заметил, что широкая кровля прикрывает фасад садового домика, a дальше до самого крыльца замка мы имеем густую аллею лип. Земля под ними едва сыра.

(Дворецкий расставляет все перед бароном).

Барон. Благодарю вас. Я сам приготовлю пунш. Иоганн, раскройте мой чемодан и выньте «Философию тождества» (Иоганн возится с чемоданом). Гром и молния не прекращаются. Надеюсь, они не будут мешать мне спать… В противном случае я буду читать.

Дворецкий. Быть — может, барон пожелает французский роман? Или что-нибудь Жан Поля?

Барон. Благодарю, я предпочитаю философию.

(Дворецкий почтительно кланяется. Иоганн подает барону книгу).