— Так ты сейчас где? — озабоченно спросил Ливанов.

— Нигде, — легко отозвалась Юлька. — Из новостей поперли, «Супер-Мост» закрыли. В свободном плавании.

— «Супер-Мост»?

Он сделал смешное движение: будто хотел залезть в карман брюк, но ни брюк, ни, соответственно, кармана, на нем не имелось. Однако, надо же, вспомнил:

— Подожди. Это куда меня звали в эфир, а я…

— Два раза, — безжалостно подтвердила она. — А я его вела.

Ливанов отвернулся, спрятал лицо в ладони, взъерошил мокрые волосы и застонал сквозь зубы; стон постепенно переходил в непечатную лексику, и это было даже не очень противно — настолько трогательно и смешно. Пожалуй, за проигранный подчистую заплыв мы квиты, решила она. Придвинулась ближе, коснулась его плеча и проявила снисхождение:

— Его и так и так бы закрыли.

Он обернулся:

— Слушай, но это же ужас. Я перед тобой получаюсь кругом виноват. Что для тебя сделать, Юлька? Хочешь, я поговорю с нашими журналистами, с тем же Юркой Рибером, устроим тебя где-нибудь на корпункт…

— Ага. Я еще не работала на эту страну. Не переживай, как-нибудь сама.

Но Ливанов все-таки переживал, зримо, преувеличенно, явно неравновесно по отношению к его реальной или нет, но уж точно давно позабытой и прощенной вине, вообще со всех сторон малоадекватно и вместе с тем, похоже, искренне. И совсем уж нелепо, думала Юлька, убиваться по поводу какой-то там потерянной работы, неувязки, накладки, недоразумения, которых сколько угодно случается в жизни, — когда есть подводные насечки на камне, неминуемая катастрофа, глобальное потепление.

— Значит, так, — Ливанов выпрямился и посмотрел на нее в упор сверлящим повелительным взглядом. — Для начала свожу тебя сегодня на тусню по случаю открытия фестиваля. Там намечается закрытая вип-вечеринка, познакомим тебя с кем-нибудь полезным для твоего фильма. Потом будем думать дальше. Я, знаешь ли, очень не люблю быть перед кем-то виноватым. Меня от этого физически крючит — так что придется, Юлька, не отвертишься, при всей своей дурацкой банановой гордости.

И не успела она выдать что-нибудь убедительно протестующее, как он продолжил задумчиво, глядя уже мимо нее, вдоль серебряного соловецкого пляжа:

— А вообще непонятно ни разу, как так могло получиться.

Юлька пришла подчеркнуто в джинсовых шортах, бахромистых, драных чуть не на самом интересном месте. Честное слово, Ливанов обожал ее донельзя и сообщил ей об этом, мимолетно прощупав дырку насквозь. Юлька попробовала дать по рукам, не попала, захихикала, покраснела, ляпнула какую-то глупость; вообще-то она нервничала, и заметно, как ни пыталась скрыть.

Накрыли в столовой главного сандормоховского корпуса, рассчитанной на одновременное питание десяти этапов (детей в честь вип-гулянки накормили сегодня ужином на час раньше): квадрат из фуршетных столиков посреди огромного помещения смотрелся сиротливо, а оставшиеся столы, расставленные по периметру в два яруса, и вовсе наводили на странноватые ассоциации. Впрочем, для Соловков оно вполне логично и даже где-то стильно.

Когда Ливанов с Юлькой, преодолев рамку и фейс-контроль — драные шорты явно не понравились охраннику, но смолчал, куда бы он делся, даже покривился не слишком, — вошли в зал, основная тусня уже собралась и клубилась, вяловато, трезво, не набрав еще приличного ускорения. Разумеется, их тут же заметил Оленьковский, подпрыгнул, замахал призывно, однако на данный момент он, к счастью, уже выпивал с кем-то: судя по джинсам и блейзеру, повернутому козырьком назад, с человеком новой волны, полным бабла, влиятельным в мире кино, — а потому кинуться навстречу не мог. Ливанов помахал ответно и развернул Юльку в противоположную от Оленьковского сторону, направляя к столу.

— Кто это? — нервно шепнула она.

— Один идиот, — честно ответил Ливанов. — Тебе нафиг не нужен. Что будешь пить?

— Сок. Апельсиновый.

— Не дури. Держи шампанское, раз такая.

Он как раз наливал ей, в несколько приемов, присаживая пену, когда подрулил кинокритик Половцев, самое оно. Писал он поверхностно, нудновато и часто злобно, однако в целом правильные вещи, а в жизни был хоть и наглый не по способностям, но славный и, главное, безотказный, Юльке пригодится.

— Место встречи изменить нельзя! — шумно поздоровался кинокритик; коротким знакомством с Ливановым он гордился и подчеркивал всячески. — Те же на Соловках. И?..

— Это Юлька, — сказал Ливанов. — Не обращай внимания, она никому не дает, даже мне. Как оно вообще по жизни? Программа хоть ничего?

Знакомить женщин с Половцевым можно было только так: во-первых, в нем пробуждался интерес, а во-вторых, развивался в нужном направлении. Но Юлька об этом не знала и очень забавно обиделась; нет, правда, Ливанов влюблялся в нее все больше. Половцев плеснул ему коньяку, и процесс пошел:

— Вечно ты шутишь, Дима. Когда тут была нормальная программа? Отстой, как обычно, даже хуже. Оленьковский «Валентинку» привез, ну да ты, думаю, в курсе. Самое смешное, стопудово чего-нибудь возьмет. А вы актриса, Юля?

— Я документалист, — уронила она, к ливановскому изумлению, совершенно правильным, слегка скучающим тоном. — Вот, запускаюсь на днях с одним проектом, называется «Глобальное потепление»…

— Очень интересно, — очень заинтересовался Половцев. — Расскажите.

Юлька повернулась к нужному человеку передом, а к ненужному пока Ливанову, соответственно, задом, и принялась непринужденно излагать, то и дело прикладываясь к шампанскому и скрещивая ножки, нисколько не замаскированные драной джинсой. По-видимому, зря он за нее волновался: в искусстве быстрого встраивания в бессмысленную на первый взгляд, но пользительную на будущее тусовку она, похоже, давно и прочно преуспела.

Вот и замечательно, умница девочка, да ты ведь и сам лет пятнадцать-двадцать назад затем и посещал подобные мероприятия, чтобы выловить удачу, то и дело принимающую пошлое обличье подвыпившего критика или игриво настроенной чиновной дамы. Разумеется, такие случайные броуновские пересечения неспособны оказать настоящее влияние на судьбу, особенно если дело касается творчества (как надеются все начинающие самовлюбленные бездари), однако ускорить процесс, направить его куда надо таки могут, хотя казалось бы. Другое дело, на выходе оно все равно не имеет смысла; но в Юльке еще слишком много юного, дерзкого, девчоночьего, чтобы по-настоящему понять и поверить.

— По-моему, тебя бросили, Ливанов, — сказала Извицкая. — Или мне кажется?

— Тебе кажется, дорогая, — автоматически откликнулся он.

Обернулся. Она стояла слишком близко, словно и не подошла, а материализовалась прямо здесь, за столиком, меньше чем в метре за спиной. Смотрела блуждающе, ни на чем не фокусируя рассеянный зеленый взгляд; и потянуло болотом, сыростью, ковром из ряски поверх зыбкой топи, по которой ты ходишь уже давно, вот только последнее время ухитрился заставить себя позабыть об этом.

Извицкая была в свободной зеленой тунике, глухой под горло, с длинными широкими рукавами, но точно такой же минимальной длины, как и Юлькины шорты. И ноги у нее такие же стройные и загорелые, отметил Ливанов, единственное, без волосков, золотящихся на икрах, и свежей ссадины на коленке.

— Это и есть твоя банановая журналисточка?

Отвечать ей было нельзя. Стоит ответить — и независимо от его «да» или «нет» все, связанное с Юлькой, еще неопределенное, веселое и захватывающее, как полет на карусели, — посыплется, нивелируется, перестанет существовать, потеряет какой-либо смысл. И тогда останется только топь, бездонная, непобедимая, подернутая тонким слоем ряски цвета извицких глаз. Именно из-за нее, внезапно осознал очевидное Ливанов, из-за вечной склизкой топи под ногами, в этой стране и невозможно счастье. И ведь никуда она не денется, не осушится под воздействием глобального потепления. Единственное, что мы можем поделать — грубым и унизительным самообманом убеждать себя, будто это и есть твердая земля.