А может, я и драматизирую. Может, не так уж сильно я его люблю и не так уж люто ненавижу. Я читала в каком-то комиксе, что если долго притворяться влюбленным, то в самом деле влюбишься. Или, помню, еще читала про одного типа, который прикинулся мертвым, чтоб не убили, ну и в него, ясное дело, тут же попала шальная пуля.

Вопрос в том, сколько осталось притворного, а сколько подлинного. Что уж точно неподдельно, так это наше взаимное упорство.

Мы с Жюли - две параллельные плоскости, отделенные одна от другой всего лишь миллиметром, но нигде не соприкасающиеся. Однако отодвинуться друг от друга нам тоже не дано.

Мы ведь с Жюли тоже очень похожи. С Канно «похожи» означало, что есть сходство, но все-таки мы разные. Это давало шанс на спасение. Зато я и Жюли - близнецы, сидящие в одной утробе, но разделенные непроницаемой перегородкой. Эх, где сейчас Канно со своим спасительным «стоп»?

Зазвонил телефон. Жюли взял трубку, поздоровался и подозвал меня. Папик.

- Ты что, - спрашивает, - в воскресенье делаешь?

- А что такое?

- Как что? Годовщина смерти дедушки. Придешь?

- Дай сообразить. - Смотрю в ежедневник.

- Почему замолчала? Твой рядом стоит, да? Ты боишься при нем с отцом разговаривать?!

И голос ужа дрожит от злости. Так орет, что Жюли запросто может услышать. Я покосилась на Жюли.

Не поймешь; глядит с безучастным видом в окно, дымит сигаретой,

- Да нет, папик, я просто листаю ежедневник.

- Ну какие у тебя могут быть дела? Тебе ведь все равно сейчас не до работы.

- Это еще почему?

- Сама знаешь.

- Не поняла.

- Как ты можешь с ним оставаться после такого? Стыд и срам!

- A-а, ты вот о чем.

И повесила трубку.

Пошла на кухню жарить курятину.

- Опять курятина? - спрашивает Жюли.

- Да, - говорю. - Пока не освою в совершенстве, буду готовить ее каждый день.

Жюли кисло улыбается. Я мысленно показываю ему язык. Жареная курятина - память о Канно, и есть ее вместе с Жюли мне очень нравится. Наверно, если тебе нравится с человеком вместе есть, еще остается надежда?

По телевизору показывали викторину. Угадайте, сколько денег тратит средний мужчина на подарки своей любовнице? Сто тысяч иен. А на подарок жене? Тысячу пятьсот.

- Слышал, - говорю, - сто тысяч. С ума сойти!

Молчит. Только посмеивается.

- Я с самого начала угодила на положение жены,

По- прежнему помалкивает. Правда, головой помотал.

- Ой, с каким удовольствием я от тебя сбегу!

- Не надо, - говорит. - Останься.

Ну и в конце концов вышло, конечно, по-его. Я проиграла. Но и он тоже проиграл. У меня не хватает сил добраться до его сути, но и он ее постепенно утратит.

А может, нет у него никакой сути? Вообще нет. А я все чего-то ищу, все чего-то добиваюсь. Мои мучительные подозрения, моя ревность бессмысленны, я выплескиваю их, и они тут же растворяются в воздухе. Палю в белый свет, как в копеечку.

Все в этой квартире чересчур яркое и светлое. Вспомнилась строчка из какого-то стихотворения: «Свет - аллегория смерти».

На окнах цветастые занавесочки. Скатерть вся в розовых тюльпанчиках. В вазе стоят розовые же цветы вроде лилий. Чувствуется вкус Жюли.

- Что это за цветы? - спрашиваю.

- Аристолицинии.

- Помесь Аристотеля с глицинией?

Между прочим, спортивный костюм, в котором Жюли ходит дома, тоже розовый.

Меня вдруг пронзило беспокойство. А что это, думаю, Жюли со всеми своими приятелями познакомился в забегаловке для педиков? Неужели…

Половина человечества - мужчины, половина - женщины. Ревность делает тебя врагом половины человеческого рода. А вдруг этого мало и мне нужно ревновать Жюли ко всему человечеству? Тут уж будет не водяной мешок за плечами, а целый земной шар. Превратишься в Атланта.

Вечером мы с Жюли снова играли в «переодевашки». Менялись друг с другом одеждой и вертелись перед зеркалом. Раньше меня это нисколько не забавляло, зато теперь я отнеслась к делу серьезно. Надела его джинсы. В поясе немного свободно, но в целом сидят неплохо. Только сразу видно, что у меня ноги короткие. И он, наверно, заметил. Розовый спортивный костюм идет мне меньше, чем ему. А Жюли в моей черной майке похож на злую безгрудую ведьму.

Я целую злую ведьму в губы. Они как две присоски, мягкие и чуть-чуть желеобразные. Когда я прикасаюсь к этому спруту, то и сама превращаюсь в какую-то морскую тварь. Плаваю в глубине океана, в бескрайней, тошнотворно соленой толще воды. Я одновременно - эмбрион в материнском чреве и покойник, разлагающийся в гробу.

Перед зеркалом мечутся две рыбины, белея животами. Рост одинаковый, вес одинаковый, даже длина волос одна и та же.

- Мы с тобой двойняшки, - говорит. - Видишь, как похожи, - Жюли сливается с Канно, но сейчас я почему-то противоестественности не чувствую, Просто сплетаются и сливаются две тени. Он - моя тень, я - его. И ни единого пятнышка света.

Утро воскресенья.

- Пока, - говорю. - Я к папику.

- Ага.

- Годовщина смерти дедушки сегодня.

Положила в сумку смену белья и пошла себе. Перед уходом шумно чмокнула Жюли в щеку, хоть губы были накрашены. Интересно, догадался он или нет?

Около станции зачем-то свернула в закусочную, съела кебаб, хотя совсем не была голодна. Часа два кружила по улицам. Идти к па пику расхотелось. Так и представила себе, как завтра утром, когда я соберусь домой, он будет орать мне вслед сорванным голосом всякие гадости:

- Опять ты уходишь от меня к этому мерзавцу!

Нет уж, хватит. Сыта по горло.

Вернуться к Жюли? К его непроницаемой улыбке и прохладным ласкам? Снова барахтаться на мелководье этих ласк, не в силах выбраться на глубину? Чтобы пробиться через панцирь Жюли, нужен, наверно, сверлильный станок.

Один из нас должен поставить точку. Пора. Жюли и так уже отстранился, стал безучастным наблюдателем.

Вот двое стоят на старте. Один сделал шаг назад - второй оказался впереди, хоть и не двинулся с места. Этот второй - я. Надо бросить его, и все уладится.

Наш с Жюли водяной мешок опустел. Или это я сама его вычерпала?

Получается, что идти мне некуда. И годы уже не те, чтобы манила романтика бездомного житья. Денег, естественно, тоже ноль.

Решила для начала погулять по какому-нибудь парку с аттракционами. Посмотрела по карте, какой ближе. Села на электричку. Но до парка не доехала, вышла за две остановки. Там, где живет Ю-сан. Позвонила ему из станционного кафе.

Автоответчик женским голосом сообщил, что никого нет дома. Я почувствовала что-то вроде легкой паники, в глазах потемнело. Гуд бай, май лав, гуд бай. Напеваю под нос, пью вторую чашку кофе. За соседним столиком сидит какой-то мужчина. Смотрит на меня и тихонечко так подпевает. Улыбаюсь ему до того ослепительной улыбкой - самой противно. Этой улыбке я научилась у Жюли: ужасно приветливая, но холодная и в душу не пускает.

Спрут, завидя жертву, впивается в нее упорным, «шелковым» (как написано в книге) взглядом.

Я смотрю на мужчину и чувствую, что превращаюсь в Жюли.

Seoi mizu by Anna Ogino

Copyright © 1991 by Anna Ogino

© Г. Чхартишвили, перевод на русский язык, 1993

миюки миябэ

пособие для заложников

1

«Сколько весят две бумажки - десять тысяч и пять тысяч иен? Один грамм? Навряд ли. Эти тонкие бумажки куда легче». Спускаясь по станционной лестнице, Ицуко упорно боролась с неотвязной мыслью: сколько могут весить деньги, которые она сегодня вечером истратила?

Голова кружится от выпитого, и она никак не может сосредоточиться. В самом низу яростный порыв холодного осеннего ветра едва не сбил ее с ног. Она споткнулась, не удержала равновесия и ударилась спиной о стену вокзала. «Ну и хороша же ты сегодня, Ицуко Тояма!» - пробормотала она себе под нос и захихикала.