Он ерзает, проклинает, чихает и порицает. Он говорит, что этот салон филиал Синг-Синг, — подземная тюрьма гестапо. Он багровеет, он весь в поту и выделяет мокроту. Наконец сеанс закончен, его извлекают из кресла, избавляют от пеньюара и нагрудного слюнявчика. Он свободен и бесподобен. Помыт, наталькован как попка младенца, наодеколонен, подрезан, принаряжен. В общем, красавец да и только.

— Потрясно! — раскрываю я от изумления рот, глядя на него как на статую, с которой только что спало покрывало.

Он одет в безупречно сидящий на нем голубой двубортный костюм. На нем белая сорочка, серый галстук, купленный в дешевой галантерейной лавке. Его черные и новые туфли скрипят так, будто он давит ими сухари.

— Как от Брюммеля! — говорю я, обалдев от его вида.

В элегантности Толстяка есть что-то благородное и вместе с тем вызывающее: ходит вразвалку, расставляет ноги колесом и часто-часто моргает своими наштукатуренными веками.

Никогда, никогда в жизни я не видел его одетым так простенько, но со вкусом. До сего дня он был атавистом по гардеробной части и при этом помешан на материи в крупную клетку (преимущественно зеленого и красного цвета). И чем больше была клетка, тем больше радости это доставляло Берю. У него даже были туалеты в клетку в квадрате.

— Ты приглашен на прием к президенту Франции? — спрашиваю я его, когда мы, раздав щедрые чаевые, выходим из салона.

— Бери выше — загадочно отвечает он.

— О, хо-хо! К королеве Великобритании?

— Почти!

Не проронив больше ни слова, мой дружок, вполне естественно, заворачивает в первый же ресторанчик и плюхается на молескиновую банкетку.

— Отказываюсь понимать, — заявляю я, следуя его примеру. Плут от природы, он ждет, когда ему принесут стакан его любимого пойла, и лишь опорожнив его, открывает мне секрет.

— Это целая история, Сан-А. Представь себе, я нахожусь в блуде с одной аристократкой.

От этого известия у меня по спинному мозгу пробегают мурашки.

— Ты?!

— Я!

Он вытягивает перед собой наманикюренную руку и откровенно любуется переливами лакированных ногтей в свете неоновых ламп забегаловки.

— А главное, что я хочу тебе сказать — вот уже несколько дней я живу один.

— Тебя бросила Берта?

— Она уехала на курорт в Брид-ле-Бэн, хочет снова вернуть себе осиную талию.

— Да это же разрушение семьи! — восклицаю я. — Придется все начинать сначала!

— Так было нужно, — оправдывается Берю. — Подумай только: Берти стала такой крупной, что мне, чтобы оказывать ей знаки внимания, приходилось обозначать путь вехами!

Как-то утром она взбирается на наши весы и начинает голосить, что вроде бы у весов нет стрелки! А ты говоришь! А эта несчастная стрелка, в страхе от ее массы, просто прилипла к другой стороне шкалы, зашкалила, бедняжка. Наши весы показывают до 120 кило, а дальше — неизвестность! Когда ты не можешь узнать, сколько ты весишь, Сан-А, надо объявлять чрезвычайное положение, разве нет? Либо ты теряешь контакт с самим собой!

После этой значительной тирады мой товарищ-философ подзывает официанта и просит его повторить.

— Все это не объясняет причин твоей копуляции с аристократией, малыш.

— Сейчас объясню. Так вот, несколько дней назад я загружаю свою Берту в вагон и собираюсь взять машину. Я открываю дверь такси, и в это время какая-то особа открывает дверь с другой стороны, и вот мы хором кричим: «Рю де ля Помп!» Мы смотрим друг на друга и хохочем. Взглядом знатока я сразу же вычислил светскую даму. Ну, тогда я, ты же меня знаешь: я сама галантность, вместо того, чтобы выкинуть ее из машины, как я был вправе это сделать, потому как мужчина, а тем более как полицейский, я ей говорю своим бархатным голосом на пневматической подвеске: «Дорогая мадам, поскольку нам ехать в одно место, давайте путешествовать вместе». Она колеблется, потом поняв, что имеет дело с настоящим джентльменом, соглашается.

От Лионского вокзала до Рю де ля Помп надо ехать почти через весь Париж. А в час пик движение достигает своего пика, поэтому у меня было навалом времени, чтобы навешать ей лапши на уши, ты меня знаешь. Что я ей там плел, я сейчас не помню, короче, мы добираемся до Рю де ля Помп, и тут она приглашает меня к себе пропустить глоток-другой. Я сразу же оплатил половину проезда! А ее дом, это надо видеть! Из тесаного камня, с такими высокими окнами, что если бы они были на первом этаже, то из них можно было сделать двери! Ковер на лестнице, а в лифте стоит скамейка из бархата для тех, кто боится головокружений. Ты представляешь? Он осушает второй стакан и ставит красное пятно на свой серый галстук.

— Мы поднимаемся и подходим к двери: одна единственная на весь фасад, заметь, и с шикарным половиком с инициалами этой дамы. Вместо того, чтобы достать ключи, она звонит. И кто же нам отворяет? Лакей в полосатом жилете.

«Добрый день, госпожа графиня», — произносит раб.

Я таращусь на дамочку как малахольный. Она улыбается мне и представляется: «Графиня Труссаль де Труссо» и приглашает в гостиную, где вся мебель как будто сошла с старинной картины. Ты можешь быть республиканцем с головы до пят, но дворянство и стиль Людовика XV всегда потрясают, надо это признать. Закрученная фамилия оказывает свое действие даже в эпоху ракет и штиблет. Я так растерялся, что забыл выложить ей свою генекалогию, и от этого она была явно не в себе, моя графиня.

«С кем имею честь беседовать?» — в нетерпении она шепчет мне.

Я чуть было не поперхнулся, тем более, что на стенах висела тьма каких-то субъектов, нарисованных маслом (это видно невооруженным глазом), которые смотрели на меня с такой злобой, как консьержка, уставившаяся на дворняжку, которая облегчается на парадный коврик в подъезде. И не какие-то там простые мужики, а благородные — с острыми шнобелями и глазами. Для джентри, парень, то бишь для аглицкого дворянства, характерна именно заостренность.

Я совсем растерялся и говорю себе: «Ты дал маху, дорогой. Отконвоировать графиню в ее камеру и не назваться — это все равно, что быть разночинцем». Поэтому я складываюсь вдвое в смысле длины и выпаливаю, перейдя на охмуряющую тональность нумбер ван: «Александр-Бенуа Берюрье, мэдам». Только в таких случаях, старик, ты начинаешь поминать добрым словом своего папашу за то, что он наградил тебя составным именем. Это чуть-чуть компенсирует сухость твоей фамилии. Дефис — это ерунда, но это уже двоюродный брат дворянской частицы, согласись!

Я охотно соглашаюсь и даю ему высказаться, так как он в полном ударе.

«Берюрье, Берюрье, — щебечет она, — а не приходитесь ли вы родственником Монгорло дю Берюрье-Ваньдокса по младшей ветви?»

Ну, я, конечно, схватился за этот случай двумя руками. «Совершенно справедливо, моя графиня», — услужливо поддакиваю я.

«Я вроде бы младший племянник, происходящий от сторожа охотничьих угодий замка…» Ты понимаешь, Сан-А, я старался сохранить дистанцию. Не скрою, что я насвистел насчет голубых кровей. Но я же не наглел и не прилепил себе всю дворянскую частицу. А идея со сторожем возникла у меня после аглицкого кино под названием «Любовник леди Шателэ» (она принимала его в своем фамильном замке). От этих слов графиня чуть было не лишилась своих тонких аристократических чувств прямо на диване.

"О боже, как это романтично, — прокудахтала она. — У меня так бьется сердце». И ты знаешь, что она сделала? Она схватила мою ладонь и прилепила ее к своей груди как пластырь, чтобы подтвердить, как он стучит, ее мотор. Я воспользовался моментом и ощупал упаковку, чтобы удостовериться, что ее шары сделаны не на фабрике «Данлоп» которая производит теннисные мячики. Мои опасения были напрасны. Они были настоящими и с хорошей посадкой.

«И правда, моя графиня, он так трепыхается, ваш чебурашка, — сочувствую я ей. — Не нужно доводить себя до такого состояния, а то можно заработать какую-нибудь чертовщину, наподобие инфраструктуры миокарпа». И продолжая беседовать, я разыгрываю сцену «Гулящая рука». Графиня была как на именинах. До настоящего момента ей встречались только такие мужчины, которые занимались с ней любовью в третьем лице единственного числа, да еще в сослагательном наклонении. Эти всякие фигли-мигли проходят, когда ты рубаешь на обеде у суппрефекта, но когда ты тет-на-тет, здесь все фатально определено. Бывают деликатные моменты, когда ты должен пробудить в себе зверя или хотя бы зверушку, иначе будут страдать твои чувства. Как только ты высокомерно заявляешь даме: «Не разрешили бы Вы мне Вас обнять?», вместо того, чтобы поцеловать ее взасос, как бы намекая на то, что ее ждет дальше, считай — все пропало. Ты можешь оттягивать пальчик, когда держишь чашку чая, но не тогда, когда ты проверяешь содержимое грузового лифчика какой-нибудь бабенки. Крутить амуры надо всей пятерней, иначе — это ничего больше, как светская беседа.