— Мужайся, любовь моя. Я не дам тебе упасть. Тебе очень трудно?

— Нет, — едва слышно прошептал он, закатывая глаза, чтобы увидеть склоненное над ним лицо, — ведь ты же со мной.

И снова вниз, шаг за шагом, теперь уже с большей осторожностью, как пара балетных танцоров, которые, крепко держа друг друга в объятиях, натягивают носки и нетвердо, вслепую, выделывают чудовищное, гибельное па-де-де.

Когда они приблизились к подножию лестницы и до пола оставалась всего одна ступенька, она вдруг остановилась как вкопанная. И в воцарившейся тишине, кроме своего шумного дыхания, они услышали еще один звук.

Торопливый тихий стук во входную дверь. Предназначенный только для одной пары ушей, которая ждала его, давно уже прислушиваясь. Производимый двумя пальцами, а может, одним; легкое постукивание по дереву, скорее даже поскребывание, тайное, едва различимое.

Вместе со стуком раздался свист. Тоже очень тихий, очень осторожный. Просто струйка воздуха, пошевелившая верхнюю губу. Меланхолично, жалобно, как крик совенка. Или порыв ночного ветра, рвущегося на свободу.

Свист прервался. Наступила пауза. Затем снова зазвучал. Снова затих и снова послышался после минутного ожидания.

— Ш-ш, не шевелись! — Он почувствовал, как сжались ее руки, обнимавшие его, словно хотели защитить. Инстинктивно защитить от чего-то неведомого ему, но понятного ей. — Задняя дверь, — прошептала она. — Придется выйти через нее… Задержи дыхание, дорогой. Ради всего святого, ни звука, а то… а то нам обоим конец.

Осторожно, вплотную прижимаясь друг к другу, теперь уже не для того, чтобы поддержать его в вертикальном положении, а чтобы не производить лишнего шума, они сошли по лестнице и пробрались в столовую. Там она потратила драгоценное мгновение на то, чтобы, достав с полки графин, круговым движением встряхнуть его и, вытащив стеклянную пробку, смочить ему губы тонизирующим напитком. Другая рука ее при этом продолжала обнимать его.

— Я боюсь давать тебе слишком много, — с сожалением произнесла она. — Ты так измучился.

— Со мной моя любовь, — пробормотал он, словно разговаривая сам с собой. — Я все выдержу.

Дальше они проследовали на неосвещенную кухню, погруженную в голубоватый мрак ночи, сквозь который поблескивал стеклянный квадратик двери — черного хода.

Цепко обхватив пальцами засов, она аккуратно отодвинула его. Дверь распахнулась внутрь, и их лица обдало прохладным воздухом свободы.

Вслед им снова раздался звук, донесшийся через весь дом от входной двери — тихое постукивание, возобновившееся после долгого ожидания. Теперь чуть более торопливое, чуть более настойчивое. А сопровождавший его свист, казалось, шептал: «Открой. Открой мне, ты же знаешь, кто я. Ты меня знаешь. Почему же ты медлишь?» Свист чуть более резкий, требовательный, показывающий, что терпение истощилось.

Он не стал спрашивать, что это. О столь многом в жизни было уже поздно спрашивать, столь многое было уже поздно знать. Он хотел знать, ему необходимо было знать только одно, то, что он наконец услышал: она его любила.

Выбравшись на задний двор, они вышли за калитку, а оттуда, по дорожке, которая вела вдоль всех домов, в переулок. А оттуда, завернув за угол, попали на улицу, которая шла параллельно той, что находилась перед их домом.

— Теперь на вокзал, — повторяла она. — На вокзал… Ну, давай же, Лу. Еще совсем немного осталось, несколько улочек. Если мы туда доберемся, то будем в безопасности. На вокзале всегда кто-нибудь есть, и днем и ночью… Там светло там нас никто не тронет. Сядем на поезд… Все равно какой, все равно куда.

Все равно какой, повторял он в такт биению своего сердца, все равно куда.

Дальше и дальше вперед двигались две шаткие фигуры, всхлипывая и задыхаясь, как пьяные. Да, пьяные желанием жить и любить в мире и покое. Ничьи глаза их не видели, ничьи руки не могли им помочь.

И когда этот центр сосредоточения городской жизни уже показался вдали, на другой стороне площади, привокзальной площади, — как она ему сообщила, поскольку сам он уже на таком расстоянии не видел, — вдруг сказалось невероятное перенапряжение. Ни ее руки, ни ее воля больше вынести не могли, и он упал рядом с ней лицом на землю.

Она сделала отчаянную попытку поднять его, но ослабела настолько, что повалилась на колени рядом с ним, как будто это он тянул ее к себе, а не она его.

— Не трать попусту времени, — вздохнул он. — Я не могу. Мне больше и шагу не сделать.

Она, снова поднявшись на ноги, рассеянно провела рукой по волосам и огляделась.

Тебя нужно спрятать в каком-нибудь помещении. Ах, любовь моя, если мы здесь слишком долго пробудем, нас могут схватить.

Она склонилась к нему и, приободрив его поцелуем, убежала прочь, оставив его лежать на месте. Она исчезла за дверью окаймлявшего площадь здания, на фасаде которого висел фонарь и была прибита вывеска: «Меблированные комнаты для путешественников».

Через минуту она снова появилась, кивком поторапливая кого-то, кто следовал за ней. Не дожидаясь своего спутника, она бегом поспешила к Дюрану, обеими руками подобрав юбки и скомкав их перед собой, давая таким образом возможность ногам беспрепятственно двигаться. Минуту спустя из здания вышел мужчина в одной рубашке и, на ходу натягивая куртку, направился вслед за ней.

— Сюда! — крикнула она. — Сюда, он здесь.

Мужчина присел рядом с ней у распростертого на земле тела.

— Помогите мне донести его к вам в гостиницу.

Человек, к которому она обращалась, здоровенный детина, схватил его в охапку и направился обратно к зданию. Она, забегая то с одной стороны, то с другой, пыталась помочь ему поддержать ноги Дюрана.

— Не надо, я справлюсь, — сказал он. — Вы только пойдите вперед и подержите дверь.

Над обращенными вверх глазами Дюрана покачивалось то в одну сторону, то в другую темное ночное небо, испещренное звездами. У него возникло ощущение, что оно находится где-то совсем близко. Затем оно сменилось светом газовой лампы на штукатурке потолка. Затем потолок накренился, а свет постепенно померк. Его несли вверх по лестнице. Рядом с ним раздавался частый топот ее каблучков, вклинивавшийся в промежутки между тяжелыми шагами того, кто его нес. А один раз две маленькие ручки схватили его свисавшую вниз ладонь, и он почувствовал жаркое прикосновение бархатистых губ.

— Прошу прощения, что это так высоко, — сказал ее помощник, — но других комнат у нас нет.

— Не важно, — ответила она. — Нам все равно.

Они вошли в дверь; и потолок, вначале темный, после того как зажгли свет, озарился мягким золотистым мерцанием. По стенам заплясали их тени.

— Положить его на постель, мадам?

— Нет, — слабо возразил Дюран. — Никаких больше постелей. На постелях умирают. Постель — это смерть. — Когда его опустили в кресло, он встретился с ней глазами и улыбнулся. — Я ведь не умру, правда, Бонни? — страстно прошептал он.

— Никогда! — хрипло ответила она. — Я тебе не позволю! — Она сжала крошечные кулачки, стиснула зубы, и в глазах ее вызывающе вспыхнули искорки.

— Послать за доктором, мадам? — осведомился их спутник.

— Пока больше ничего. Оставьте нас одних. Я дам вам знать. Вот, возьмите. — Протянув руку за дверь, она сунула ему деньги. — Я потом зарегистрируюсь.

Заперев дверь, она бегом вернулась к Дюрану. Упав перед ним на колени, она испытующе вгляделась в его лицо.

— Луи, Луи, помнишь, как я когда-то желала денег, нарядов, украшений? Сейчас бы я все это отдала за то, чтобы ты снова встал на ноги. Я бы даже свою внешность за это отдала… — Схватившись руками за свои упругие щеки, она оттянула их, как будто хотела передать ему их красоту и свежесть… — А чем же еще я могу поделиться?

— Обрати свои мольбы к Богу, а не ко мне, дорогая, — произнес он слабым, умиротворенным голосом. — Ты мне нужна такая, как ты есть. Я не хочу, чтобы ты менялась, даже если это спасет мне жизнь. Мне не нужна добропорядочная, благородная женщина. Мне нужна моя Бонни, моя тщеславная эгоистка… Я люблю именно тебя, такую плохую, такую хорошую, мне не нужны все эти пресловутые женские добродетели. Всегда оставайся такой, не меняйся. Потому что я люблю тебя такой, какой знаю, и, если Бог есть любовь, он меня понимает.