Великий князь Константин Николаевич послал к нему Комовского без просьбы князя. Князь писал мне: «Флюгарка может быть мне полезна; она покажет, с какой стороны дует ветер».
В 1855 году, в минуты, когда кончался император, Меншиков был уволен от звания главнокомандующего, — и странно, в тот же день, почти в тот же час, как государь отдавал Богу душу в Петербурге, — Меншиков сдавал команду по болезни и лежал без признаков жизни перед А. Д. Крыловым, сидевшим у постели в недоумении, перед трупом или перед живым сидит он! Так Меншиков предупредил фактически свое увольнение.
Два года перед сим я выражал в своих воспоминаниях, что первое десятилетие царствования Николая было эпохой приведения в порядок дел империи и что с 1835 года началась другая эра. Перечитывая теперь свои записки и приводя на память события, я не только не беру назад своего заключения, но дополняю его, — я скажу, что это царствование разделяется на три периода равной длины во времени: период возвышения, период кульминации и склонения и период падения.
С 1835-го по 1845 год — торжество внешней силы государя, отсюда преувеличенная самонадеянность и вследствие того упадок внутренней политики. В Петербурге сходили со сцены верные и умные помощники государевы и заменялись эгоистами, или алчными, или бездарными, — но еще настолько сохранившими чувство собственного достоинства, что вели интриги только в своем кругу.
С 1845-го или 1846 года эти вельможи или временщики привлекают в свое сообщничество канцелярскую грязь: Киселев входит в сообщничество с подлыми чиновниками, как Заблоцкий и пр., чтобы водворить демократические начала; Орлов вступает в заговоры с Суковкиными и Гвоздевыми; Чернышев учреждает золотопромышленную компанию из себя, Позена, Брискорна и Якобсона, своих подчиненных, — словом, обманывает государя сообща с канцеляриями.
С этого же времени начинают навевать с Запада и проникать в Россию болезненные доктрины новейшей либеральной школы, учение своеобразного деспотизма, отрицающего историю и боготворящего деньги, кидающего грязь на памятники и преклоняющегося перед миллионерами. Предание, патриотизм, чувство чести, любовь славы, все силы, возбуждающие духовную природу человека, под влиянием которых государственные люди жертвуют достоянием и жизнью отечеству, уступили место любостяжанию. В вопросах об улучшении администрации или финансов никому не приходило в голову искать улучшения нравственности чиновников в возвышении их политического значения; все толковали о самостоятельности, в смысле материального довольства. Никто не вспомнил, что человеку присуще чувство привязанности к своему творению, что он любит собаку, им излеченную, деревцо, спасенное им от засухи, что человек любит то, что ему отдано на веру и над чем он трудился. Проповедовали только возвышение окладов как единственный рычаг, одушевляющий силы человеческие.
На таком основании вместо того чтобы вывести чиновников из рабства, вывести честных людей из мелочного контроля и оскорбительного начета за копейку, чтобы дать каждому известную сферу деятельности по закону, — вместо того чтобы верить незапятнанному дворянину более, чем нечесаному становому приставу, — начали увеличивать штаты, — и как увеличивать! Не повсеместно, а только «для привлечения лучших людей» в какое-нибудь привилегированное управление, — как будто государство может благоденствовать, когда в одну часть управления собраны все лучшие люди, а во всех других — оставлены негодяи, не говоря уже о том, что добытое места с высшим окладом весьма мало доказывает доблесть добившегося.
Такую канцелярскую политику провозгласил прежде всех Киселев при учреждении министерства государственных имуществ. Этот полицейский способ улучшения нравственности администрации увенчался таким успехом, какого следовало ожидать от подобных мер. В министерство попали Гамалея, Карнеев, Заблоцкий — грабители-циники. Во всех палатах воцарилось взяточничество; даже крестьяне в волостных правлениях до того развращены, что брали взятки не для кабака, не для наживы, а чтобы распивать шампанское; недоимки оброков возрастали с году на год, несмотря на то что продавали крыши за недоимки. В 1857 году сложено недоимок с 9 миллионов душ государственных крестьян 11 миллионов рублей, тогда как на 11 миллионов душ помещичьих было в недоимке 3 1/2 миллиона. При первом заподряде рабочих-землекопов подрядчиками департамента железных дорог управляющие палатами потребовали с них взятки по 1 рублю с человека (60 тысяч человек), а когда подрядчики не согласились дать это, то палаты вошли с докладом к министру, что подрядчики департамента приезжают в селения в Масленицу, спаивают крестьян и заключают с пьяными контракты, для них убыточные. В попечении о благе крестьян палаты находили полезным постановить, чтобы только те контракты считались действительными, которые будут утверждены палатою или окружным начальником.
Умный Киселев, которого чиновники водили за нос, как глупца, понес представление к государю и испросил высочайшее его утверждение. На следующий год чиновники прямо объявили нашим подрядчикам Шарвину и К°, что за наем каждого рабочего им следует 3 рубля, и объяснили, что они так уладят, что это им самим будет прибыльно. И сдержали слово: в первые большие заподряды Шарвин платил белорусскому рабочему в лето 52 и 53 рубля, а в этот год чиновники выставили им рабочих за недоимки по 48 рублей; следовательно, подрядчики, приплачивая 3 рубля взятки, сберегали еще 1 или 2 рубля, но зато рабочие лишались от 4 до 5 рублей. Честный Шарвин возмущен был этим грабительством; пошел жаловаться Киселеву; этот поднял шум, который кончился ничем, но чиновники возвысили таксу.
Я узнал об этом по следующему случаю. Подрядчики наши имели по контракту право получать на задатки каждую весну 300 тысяч рублей без залога. Кажется, в 1849 году Клейнмихелю вдруг вздумалось не давать им этих денег, потому, говорил он, что в случае неисправности не из чего было бы взыскать. Видя, что образумить его невозможно, я предложил ему послать чиновника с деньгами, с тем чтобы он расходовал их по указанию подрядчика, но только для задатков рабочим. Сначала подрядчики были очень благодарны за эту согласительную меру, но на другой день явились ко мне и изложили свое недоумение, как будет чиновник записывать в шнуровую книгу взятки, которых надобно раздать 120 тысяч рублей.
Я пересказал это Клейнмихелю, и он стал в тупик; сердился, ругался, ходил по кабинету и кончил откровением, что «тут делать нечего! надо дать 120 тысяч рублей!». Я послал с подрядчиками графа Гейдена, дав ему 180 тысяч рублей с книгой и самим подрядчикам 120 тысяч рублей. Вслед за тем я оставил должность директора, но граф Гейден, не зная еще об этой перемене, уведомлял меня письмом о ходе найма и доносил, что взятки кому следует розданы.
Таковы были подвиги «лучших людей» в министерстве государственных имуществ; но первый шаг сделан, — второй не заставил долго ждать себя. Все министерства возопили, что у них берут лучших людей и все сравнены в штатах с министерством имуществ; приманка уничтожилась обобщением права, а на государственное казначейство легло новое бремя.
Затем министерство военное нашло, что ему особенно нужны лучшие люди: Позена было недостаточно. Возвысили оклады военного министерства, а вслед за сим оказалось, что лучшие люди все налицо, и прежние чиновники продолжали наживаться от подрядов — при высших окладах. За этим министерством потянулись другие, — новая нивелировка, новый расход по бюджету. Возвышение окладов сделалось мерилом политической силы министров, и они пошли обгонять друг друга. Когда начальником морского управления стал великий князь, он возвысил оклады настолько, насколько его особа была выше всех других.
Не так действовал Канкрин, насадивший своими руками парки Лесного института и Александровский, а между тем Канкрин чаще терпел поражения, чем Вронченко.
Так опутывали новые дурные элементы нашего честного государя, который 30 лет трудился и мучился, для того чтобы на смертном одре убедиться, что он ошибся! И это тяжкое возмездие понес он за одну главную ошибку: за то, что вверился льстецам более, чем откровению правды.