Я рискнул в этой главе отвести слишком много места описанию моих предков и дней моей юности, потому что мне кажется, что таким путем я смог лучше объяснить социальную и политическую структуру России, которая обычно не совсем ясна для внешнего мира. Подробное описание перипетий моей долгой дипломатической службы, наоборот, не представляет интереса с этой точки зрения, и поэтому я совершенно уверен в том, что мои читатели будут мне благодарны, если я избавлю их от такого изложения. Достаточно будет указать последовательные этапы моей службы: Турция, Болгария, Румыния, Соединенные Штаты, Италия, Сербия, Бавария, Япония и, наконец, Дания, откуда я отправился в Петербург, чтобы принять пост министра иностранных дел. Среди этих этапов следует отметить один – миссию, которую я выполнил при Ватикане в период 1886 – 1897 годов во времена папы Льва XIII, вызвавшую разногласие с русской бюрократией и определившую ту позицию, которую я занимал впоследствии в известных вопросах внутренней политики, особенно в вопросах религиозной свободы и положения инородцев в России. Поэтому я посвящу несколько страниц в следующей главе этой миссии, которая была наиболее интересным периодом в моей дипломатической деятельности, но пока я вернусь к рассказу о событиях, последовавших за открытием первой Думы.

Глава шестая Кабинет Горемыкина

Как можно было ожидать, Дума с самого начала не только приняла враждебную позицию по отношению к правительству, но и ясно показала стремление расширить права, дарованные манифестом 1905 года.

Впервые это обнаружилось в проекте ответа на тронную речь, составленном в комиссии из тридцати трёх членов Думы, целиком принадлежащих к оппозиции.

Этот ответ включал в себя все пункты программы кадетской партии с требованиями уничтожения Государственного совета, установления ответственности министров перед Думой, всеобщего голосования, отмены исключительных законов, права собраний, свободы печати, полной свободы совести, отмены сословных привилегий и т. д. Аграрный вопрос разрешался очень радикально, путем передачи крестьянам всех кабинетских и монастырских земель, а также путем принудительной экспроприации части земель, принадлежащих частным собственникам.

В дальнейшем намечались принципы полной амнистии по политическим и религиозным преступлениям.

Обсуждение проекта ответа заняло неделю и закончилось особенно бурным ночным заседанием, в котором лучшие ораторы кадетской партии – Петрункевич и Родичев – произнесли пламенные речи, упрекая правительство за жестокое подавление революционного движения и требуя немедленного освобождения арестованных в связи с последними событиями.

Ответ на тронную речь был единодушно принят присутствовавшими в заседании членами Думы, а небольшая группа октябристов и консерваторов покинула зал, не осмеливаясь голосовать против.

Принятие этого ответа, несомненно, знаменовало собой стремление Думы присвоить себе права Учредительного собрания и принудить власть пересмотреть манифест 1905 года самым радикальным образом.

Это вызвало чрезвычайное раздражение в правительственных кругах и сопровождалось спорами между представителями народа и монархической власти о способе, которым ответ должен быть представлен императору. Он отказался принять депутацию, выбранную для этой цели Думой, и известил председателя, что может принять адрес не иначе, как только через министра императорского двора. Депутаты сочли это оскорбительным для себя, так как они употребили величайшие усилия, чтобы облечь свои требования в наиболее корректные и даже проникнутые духом лояльности к личности государя формы. Благодаря благоразумному воздействию на Думу со стороны некоторых кадетских лидеров она не настаивала на своей точке зрения. Указывая, что она не будет спорить о форме передачи адреса императору, и отмечая, что предложенный способ передачи одинаков и для Государственного совета, Дума решила отнестись к этому как к простой формальности, требуемой императорским двором.

Но вскоре антагонизм между Думой и правительством снова обнаружился весьма резко, когда в первый раз на трибуне появился Горемыкин, чтобы в ответ на адрес огласить декларацию министерства, которая объявляла абсолютное поп possumus.

Министерская декларация явилась предметом длительных прений в Совете Министров; со своей стороны, я не только горячо протестовал против содержания декларации, но выражал сомнение в праве дачи ответа Думе со стороны правительства. Ссылаясь на практику других парламентов, я пытался убедить моих коллег, что кабинет как таковой не призван вмешиваться в диалог между государем и народным представительством и что единственным последствием подобного вмешательства явилось бы провоцирование конфликта с Думой, весьма опасного и бесплодного в данный момент. Я указывал далее, что было бы хорошо представить на рассмотрение Думы возможно большее количество законопроектов, что создало бы деловые дебаты и устранило бы все покушения со стороны депутатов на расширение прав Думы.

Мои указания, которые были поддержаны только одним Столыпиным, не встретили сочувствия со стороны других коллег, и 26 мая Горемыкин в сопровождении всех членов кабинета с большой помпой отправился в Думу для чтения своей декларации.

Эта первая брешь в отношениях между правительством и Думой была нежелательна со всех точек зрения.

Помимо содержания декларации, которое возбудило негодование большинства Думы, высокомерие и презрительный тон Горемыкина, когда он читал декларацию, вызвали неодобрение даже среди октябристов и консерваторов, которые отказались вотировать ответ на тронную речь, в результате чего Дума снова потребовала расширения своих прав, определенных манифестом 1905 года, и поспешила вотировать в том же самом заседании подавляющим большинством переход к очередным делам. Правительство осуждалось, выражалось требование отставки кабинета Горемыкина и замены его министрами, пользующимися доверием Думы.

Начиная со времени этого заседания, нормальные отношения между правительством и Думой становились совершенно невозможными. Это являлось вполне естественным и подтверждало мои предсказания, но совершенно непредвиденной и неожиданной оказалась форма, в которую вылилась борьба между Горемыкиным и народным представительством. Правительство, очевидно, могло избрать только два пути: или искренне попытаться найти почву для взаимного понимания и сотрудничества с Думой, несмотря на неудачное начало, или прервать всякую возможность дальнейших переговоров путем роспуска парламента и назначения новых выборов. Я склонялся принять первый путь, хотя и видел, что для достижения успеха было мало шансов. В то же время я мог бы понять и противоположное мнение: отправить непокорных депутатов по домам, как это было сделано в 1862 и 1863 годах Бисмарком.

Горемыкин не сделал ни того, ни другого, а занял позицию, которая, я думаю, не имела прецедента в истории, – он просто решил игнорировать Думу, рассматривая её как собрание беспокойных лиц, действия которых не имеют никакого значения, и публично заявил, что он даже не сделает им чести рассуждать с ними, но будет поступать так, как будто их не существует. Он никогда не показывался на заседаниях Думы и склонял других министров последовать его примеру или в крайнем случае посылать на заседания своих помощников. Кроме того, кабинет сделал ошибку, не подготовив ни одного законопроекта, чтобы представить его на рассмотрение Думы. Чтобы быть точным, следует указать только на два требования о кредитах, которые были представлены Думе: одно касалось вопроса об открытии школы и другое о сооружении паровой прачечной для Юрьевского университета.