Это случилось так неожиданно, глупо, а беда казалась такой неестественной, что даже он, считавший себя сильным, растерялся.

— Сергей! Чего ты? — крикнули в темноте. — Бакурский!

Он опустился на снег, сжал глаза пальцами.

— Что с тобой? — тронул кто-то за локоть.

Две капли, теплые, быстрые, скользнули по пальцам, щекам и пропали.

— Ничего, — прошептал он...

Его увезли в санчасть. Вечером в госпиталь.

Потянулись долгие госпитальные дни.

Зрение возвращалось. Неуклонно, медленно. Однако полностью вернуть его уже не могли, все попытки врачей окончились безрезультатно.

Через четыре года в Одессе, осмотрев его, академик В. П. Филатов скажет: «Левый глаз не вернем, а правый поправим». — И подмигнет. — «Прокуроров — страсть уважаю!» — Засмеется. — «Недавно иду домой. Темно. Зима. Двое встречают, заставляют снять пальто. Я — их просить. Они — ни в какую. Забрали уже. Тогда говорю, что Филатов я...» — Весело трет ладонь о ладонь.— «Что тут стряслось! Отдали пальто, извинились и смылись! А я стою — не верю. Что б делал, не верни они вещь? К вам бы пошел. Так-то...»

Четыре года. Их еще надо было прожить. В надеждах, переживаниях. А пока... тянулись дни в палате военного госпиталя. Единственной отрадой стали стихи, которые, коротая время, сочинял в больничной постели...

Раскисший проселок то взмывал круто вверх, то спускался полого вниз. Комья глины липли к ногам, мешали идти, а он не замечал их — дышал и не мог надышаться пьянящим дурманом заполонившего все вокруг багульника.

Окрест высились поросшие хвойным лесом сопки: деревья стояли плотно, казались сплошной стеной. Лишь огромные, невесть какой силой сорванные с вершин скалистые глыбы были разбросаны тут и там по темно-зеленому покрывалу. Они торчали над лесом словно прибрежные валуны в море и манили, звали к себе. Чуть ниже, у подножий сопок, замерло редколесье: береза, ива, ольха. В распадках застыли высоченные, в человеческий рост, лопухи. А там — заросли папоротника... Смотреть бы на это, не отрываясь, вдыхать лесной аромат, радоваться...

— Солдат! — раздался внезапно окрик.

Он остановился.

Возле застрявшей у обочины легковушки стоял человек в штатском.

— Подсоби! А то, — кивнул на шофера, — час уже бьемся. Думали попасть в Кировское, да не судьба. Вон как развезло!

Сергей бросил в траву вещмешок, снял скатку.

— Давайте...

Подналегли, поднатужились и, вытолкав автомобиль на дорогу, присели передохнуть.

— Куда путь держим? — спросил незнакомец, вытирая с лица платком пот.

— Домой иду, — ответил Сергей. — Отвоевался...

— То есть?

— Комиссовали меня, — криво улыбнулся парнишка.

— А-а... — мужчина аккуратно сложил платок и спрятал в карман. — Что? Серьезное что-то? — участливо посмотрел в глаза.

Сергей кивнул.

Трудно сказать, почему — то ли была потребность выговориться, то ли другая какая причин, — но именно этому, незнакомому, человеку он впервые в те дни излил душу: рассказал о работе до армии, о том, что стряслось, планах, желаниях. Мужчина слушал рассказ, внимательно, словно оценивая, смотрел порой на Сергея, потом спросил:

— Как тебя по фамилии?

— Бакурский. Сергей.

Незнакомец нахмурился, вспоминая что-то.

— Погоди, не твои ли стихи в газетах?

Сергей оторопел. Он действительно опубликовал «Встречу», «Родину», «Возвращение», «Думу солдата»... Но мог ли предполагать, что заметят их, будут помнить?! Да и стихи были, можно сказать, первыми, ученическими...

— Мои, — смущенно выдохнул он.

Собеседник с улыбкой вздохнул, покачал головой.

— Хорош я! Заставил поэта в грязь лезть! — И добавил, серьезно уже. — Как там о матери у тебя?

«Ты вскрикнешь: «Сын!» — и бросишься навстречу...»

Запнулся, поморщился от досады.

— Забыл. Как дальше подсказывай!

Сергей опешил вконец. Одно дело — писать, посылать куда-то, другое — читать самому, перед чужим человеком. Он почувствовал, что краснеет.

— Ну? — повторил просьбу тот.

Отказ выглядел бы глупо. Он закусил губу, чтобы снять волнение, и, отвернувшись в сторону, стал читать.

Ты вскрикнешь: «Сын!» — и бросишься навстречу.

Лицом к шипели серенькой прильнешь.

Сыновней лаской я тебе отвечу

И рук уйму взволнованную дрожь...

Он читал, глядя вдаль, и видел полные радостных слез глаза матери, представлял скорую встречу с ней. Голос подрагивал, поначалу несмелый, потом выровнялся и зазвенел...

— Н-да... — вздохнул незнакомец с грустью, когда стих закончился. — Молодец... — Поднялся. — Ну что... Надо ехать. Взял бы, если б по пути. — Протянул руку.

Попрощались.

Сев в легковушку, мужчина выглянул в приоткрытую дверь, посмотрел на Сергея снизу вверх.

— Вот что... Заходи-ка ты в прокуратуру. Работать будем.

Предложение оказалось столь неожиданным, что Сергей даже толком не осознал его. Лишь спросил автоматически:

— А к кому?

— Ко мне. Прокурор области я. Царев. — Подбадривающе кивнул. — Человека сделаем из тебя. Учиться определим. Все. Жду. -- И уехал.

Машина удалялась проселком, наконец скрылась, будто и не было ее никогда, а он все стоял, держа вещмешок, и не знал, радоваться ли...

Прокуратура...

Учеба...

Царев...

Сергей сошел с дороги, присел на корягу, уткнул лоб в кулаки.

Мог ли он тогда предположить, что свяжет с прокуратурой сорок с лишним лет жизни? Конечно, нет.

Я листаю страницы его личного дела и поражаюсь — всего, что там есть, с лихвой хватило бы на несколько человек. Но... это страницы одной лишь его биографии.

«В настоящее время в Широкопадском районе объем работы для меня недостаточный; значительная часть времени проходит бесполезно. Данное обстоятельство меня тяготит. Инициативы, которая была до этого, нет — значит, работать, как положено, я не смогу. Поэтому убедительно прошу перевести меня на работу с большим объемом в любой из районов или городов».

Это из рапорта прокурору области от 1 ноября 1947 года.

Или вот.

«В течение 8 дней закончил расследованием дело на группу из пяти воров — работников ОРСа шахты «Вахрушево», которые похитили 485 тысяч рублей государственных средств. Главарь шайки Оголев приговорен судом к 25 годам заключения, остальные к 8—15 годам».

Это из характеристики от 12 мая 1949 года, того самого, когда ему помог поправить зрение академик Филатов...

Спустя год ему вручат именные часы от Генерального прокурора Союза ССР. За успехи в работе.

Еще лист.

«Из расследованных дел наиболее характерным является дело по обвинению бывшего председателя Корсаковского райисполкома Непомнящего, его заместителя Кунаева, старшего бухгалтера исполкома Ревило и заведующего райфинотделом Михайлюка, похитивших и растративших свыше 40 тысяч рублей и совершивших ряд злоупотреблений, в результате которых было незаконно израсходовано более 100 тысяч рублей. Вся группа осуждена».

— Дело Непомнящего? — переспросит он в разговоре со мной. — Как же — как же...

Мы сидим уже в моем кабинете, в прокуратуре области. Теперь я его потчую чаем.

А за окном не утихает обычная здесь пурга.

Столько лет прошло с той нашей, первой, беседы, но годы совсем на нем не сказались: такой же спокойный, но с огоньком, бодрый, спешащий жить, наполненный планами...

— Все зависело тогда от моего доклада в райкоме. Непомнящий — член бюро, депутат, председатель... Доложил я. Жду: исключат из партии их или нет, выведут из своего состава Непомнящего или оставят... — Он останавливается на секунду, потом, в раздумье, продолжает. — Вывели... И исключили... Тогда партийные комитеты преступления коммунистов строже оценивали, не то что в шестидесятых-семидесятых. Вот уж где была беспринципность! Чуть тронешь кого — звонок... Сколько пришлось воевать с такими звонками... — Поеживается. — Да, как тебе Пленум? — Имеет в виду только что завершившийся январский, этого — восемьдесят седьмого года, Пленум ЦК по вопросам перестройки, кадровой политики партии.