- Твоя правда, они хуже всех, - подтвердил Фриц Бютнер. - Уж недаром у нас говорится: “Неплохо живется под поповским ярмом, только избави нас от него, боже”.
- Еще бы! - вставил Большой Лингарт. - Вместо нехристей они нанизывают на копья жареных каплунов, зайцев, уток, куропаток.
Наряжаться, напиваться
и всхрапнуть, набив живот, -
Вот работа для господ.
- А мало, что ли, забот у наших крестоносцев? - насмешливо спросил Каспар. Кэте рассмеялась. Бютнер бросил на нее неодобрительный взгляд и с таким озлоблением опустил кубок на стол, что вино расплескалось.
- В июне летошнего года, - сказал он, заскрежетав зубами, - господские лошади, гончие да егеря вытоптали у меня как есть всю пшеницу. И не только у меня. А мы все сносим, ведь люди мы подневольные. Господа считают, что наши поля и огороды - хорошая потрава для их дичи, которую берегут как зеницу ока, а стоит кому из нас схватиться за дубинку али ружье, чтобы спугнуть ее, упрячут тебя в башню, как пить дать, да еще сгноят заживо.
Лаутнер так побледнел, что Кэте в испуге спросила, что с ним. Грудь его вздымалась. Не обращая внимания на девушку, он хотел что-то сказать, но Каспар опередил его.
- Ваши тевтонские рыцари еще туда-сюда, а вот когда мне по пути довелось побывать во Франкфурте-на-Майне, так там один рыцарь, фон Эпштейн, прислал в магистрат за палачом, чтоб отрубить голову крестьянину за то, что тот посмел наловить раков в господском ручье. Магистрат ему отказал, но патриции соседнего города охотно дали своего палача, и бедняга поплатился головой.
Кэте в ужасе вскрикнула, мужчины гневно выругались, а шварценбронский великан с такой силой двинул кулаком по столу, что кубки заплясали и зазвенели, а сидевшие за соседними столами обернулись.
- Эхма! - крикнул он, разразившись зловещим смехом. - Весело живется на белом свете бедняку, как я погляжу! Послушайте-ка, люди добрые!
И он повторил своим гулким басом только что рассказанную историю. Весь зал слушал его в напряженном молчании, но едва он кончил, как поднялся неописуемый шум.
Габриэль Лангенбергер подбежал к Лингарту с упреками: по его милости люди, чего доброго, потеряют вкус к вину.
- Тем лучше, - осадил его Лингарт.
Рыцарь в немецкой деревне
С гравюры начала XVI в.
- Мне пора, - сказал Ганс, с трудом подавляя волнение, и встал. - Хоть я сам и не крестьянин, но в моих жилах течет крестьянская кровь, так же как и в ваших, и ваше дело - мое дело. Можете рассчитывать на меня.
И он начал прощаться с крестьянами.
- Постой, погоди, так уходить непорядок! - остановил его Лингарт, наполняя кубок. Все чокнулись, а Кэте, протянув свой кубок, глазами умоляла молодого подмастерья остаться. Увидев, что он не обращает на нее внимания, она надула губки, а Каспар, украдкой взглянув на нее, насупился.
- Славный паренек! - воскликнул Иорг Бухвальдер, - только по глазам видать, что на сердце у него тяжко.
И он вопросительно посмотрел на Каспара.
- Ваша правда, - подтвердил Каспар. - Хуже нет, когда крестьянин пухнет с голоду. Отец его вышел как-то ночью из Бекингена - он тамошний уроженец, - перешел вюртембергский рубеж, да и застрелил оленя. Его поймали, лесничий приказал зашить его в оленью шкуру и затравить собаками. Сам фогт и все благородные господа любовались, как волкодавы рвали на куски человека. Это ли не забава для господ! Мать Ганса разрешилась им на два месяца раньше срока, и это стоило ей жизни.
Все уставились на говорившего полными ужаса глазами. Кэте вздрогнула и закрыла лицо руками.
- Они нам всем наступают на горло, - сказал Симон Нейфер, захлебнувшись от гнева. - Так неужто мы пойдем на заклание, как бараны?
- Он прав, - поддержал его Мецлер, - я тоже не раз задавал себе этот вопрос. - И он сделал знак, чтобы все придвинулись к нему поближе, и шепотом продолжал: - Я получил весточку от моего свояка Иорга. Да, да, от того самого, у которого трактир в Балленберге под Краутгеймом. Гонец еще сидит у меня, ждет ответа. По всему Оденвальду идет брожение среди бедного люда, как нас величают господа. Да и в других местах все волнуется и гудит, как в улье перед роением. Как видно, дело идет к тому, что скоро поднимут знамя Башмака.
- Черт побери! Не пуститься ли и нам в пляс? - гаркнул Большой Лингарт, тщетно стараясь приглушить свой громовой голос.
- За оружием дело не станет, - добавил староста.
- У наших, орденских, оружия нет, - прошептал Фриц Бютнер из Мергентгейма, - да мы и цепами и косами не хуже управимся.
- Как бы не просчитаться, - предостерегающе вставил Бухвальдер. - Одним нам с ними не совладать.
- Да ведь ты слышал, что творится кругом? - нетерпеливо вскричал Леонгард Мецлер.
- Берусь затеять дома такую игру, что у тевтонских рыцарей рожи станут белее, чем их плащи! - крикнул Фриц Бютнер и со всей силы хватил кулаком но столу.
- А я отвечаю за Оренбах, - сказал Симон Нейфер. - Пусть каждый даст сигнал своим друзьям быть наготове.
Прежде чем разойтись, крестьяне договорились о ближайшей встрече в “Медведе”.
- Ну, а ты как? - спросила Кэте Каспара, молча сидевшего за столом.
- Когда начнется пляс, я пойду в паре с тобой, - шутливо отвечал он.
Она двинула плечом, как бы отталкивая его.
- Конец дворянскому царству! - рявкнул Большой Лингарт и забарабанил пустой кружкой по столу. - Добавь- ка еще, хозяин! - загремел он басом подбежавшему трактирщику.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый бургомистр Ротенбурга Эразм фон Муслор поднял чашу, искрившуюся золотистым рейнским вином, за здоровье дорогих гостей, собравшихся в его доме на Дворянской улице в день трех волхвов. Трапезный зал помещался в первом этаже; стены были покрыты яркими фресками, изображавшими сцены из священного писания, выполненные несколько топорной кистью ульмского мастера Варфоломея Цейтблома *. Его муза к тому времени еще не успела расправить свои крылья. Зато расписанный резной потолок заслуживал восхищения. Многолапая бронзовая люстра с множеством причудливых украшений в виде вьющихся растений и листьев, висевшая посреди зала, была, несомненно, произведением нюрнбергского мастера. Уставленный драгоценной посудой художественной работы, стол сверкал хрусталем, золотом и серебром.
Молодежь с нетерпением ожидала приглашения к столу, так как представители старшего поколения, особенно же досточтимые члены обоих советов *, углубились в нескончаемый разговор, всесторонне обсуждая возможные политические последствия брака, заключенного в соборе св. Иакова. Юные патриции потешались над четой молодоженов, которые, несомненно, были уже не первой молодости, и над участниками свадебной церемонии. Отцы города спорили о том, какие меры надлежит применить магистрату против доктора Дейчлина, который в свое время был приглашен городом в качестве проповедника. На духовного пастыря Тевтонского ордена и на отца Мельхиора власть магистрата не простиралась.
Второй бургомистр Конрад Эбергард резко высказывался за самые решительные меры. Настало время, когда магистрат должен беспощадно покарать еретика, угрожающего поколебать основы порядка, установленного богом и людьми. Однако господин Эразм фон Муслор с улыбочкой заметил, что не следовало посягать на прерогативы его преосвященства епископа Вюрцбургского, повелевающего священнослужителями ордена.
В лице досточтимого господина Эразма величавость главы имперского вольного города сочеталась с лоском светского человека. Надменность, венчавшая его высокий, но узкий лоб, умерялась любезной улыбкой, не сходившей с его медоточивых уст. Величаво-любезным было и краткое застольное слово, с которым он обратился к своим гостям. Вслед за тем большая серебряная чаша с фамильным гербом фон Муслоров заходила вкруговую.