— Ага, так вот что у бензоколонок смешивают в таких больших банках, забавно! — воскликнула она. — А зачем вообще-то?

Я собирался прочитать ей обстоятельную лекцию о смазке двигателей, о разнице между двухтактным и четырехтактным двигателями, о работе коленчатого вала в картере двигателя, о сгорании смеси в камере сгорания цилиндра и смазке поверхности цилиндра стекающим маслом, хотел честно сказать ей все, что я только знал, чему научился на курсах и во время четырехлетней практики в мотоциклетной мастерской, я загорелся этим и мог бы говорить долго, снова довольный жизнью, как вдруг Анка крикнула:

— Смотри!

Оказалось, что мотоциклисты не успели уехать далеко и теперь шли по правой стороне шоссе, шли, понятное дело, на моторе, девушка держала правую руку вытянутой в сторону, и сзади горел красный сигнал, это значит, что парень притормаживал и собирался повернуть.

— Чудесно! — крикнул я. — Есть дорога!

Мы поднажали, так что выхлопной дым еще висел у поворота, когда мы туда подъехали.

Дорога шла в гору, довольно широкая, каменистая, между камнями пробивалась жесткая трава, кое-где даже торчали высокие стебли — похоже, что этой дорогой никто не пользовался, а та пара на мотоцикле, верно, потому по ней и поехала в сумрачный и старый лес, тянущийся от самого шоссе, по обе его стороны.

Указателя не было. Я огляделся, и вдруг мы с Анкой, как по команде, залились смехом, таким безумным, дурацким, обезьяньим смехом, какой иногда, но не чаще, чем раз в году, находит в школе на весь класс. Мы выли от смеха, смотрели друг на друга и снова выли, так что у меня слезы покатились из глаз и живот заболел, пока наконец я не придушил в себе этот смех, утер вызванные им слезы и еще раз посмотрел на дерево, которое нас так рассмешило, потому что на том дереве, прибитая старым гвоздем, висела узкая деревянная дощечка в виде стрелы, и на ней красной краской было написано: «К штаб-квартире Гитлера».

И больше ничего, ни слова, только то, что эта дорога ведет в штаб-квартиру Гитлера, а там, наверно, квартирует Гитлер и ждет, пока ему дадут в руки атом. У Гитлера длинная белая борода, и он заводит магнетик с немецкими маршами, переделанными на твист, сёрф, кисс-ми, халли-галли, мэдисон и ча-ча-ча, он часами подряд танцует, чтобы согреться, потому что в квартирке у него сыро; так во всяком случае утверждала Анка, мне-то откуда было знать, мне казалось, что эта дощечка осталась, пожалуй, еще с войны, потому что у нас все надписи сохраняют для потомков, и флаги от Первого мая висят до июля, а от июля до мая, еле-еле остается время, чтобы их постирать и подкрасить, — вот я и думал, что дощечка эта настоящая, но почему же тогда по-польски? Неужто к Гитлеру должны были являться делегации польских крестьян, коренных жителей, преследуемых гестапо? И был ли вообще Гитлер тут, в этом лесу, может, только провел одну ночь в палатке, как Наполеон перед какой-нибудь большой битвой, но ведь тут никаких больших сражений и не было, тогда откуда все это?

— Поехали, — сказал я Анке. — Гитлер — это интересно, поищем следов, может, там все выяснится.

Несколько раз в гору и вниз, дорога все хуже, узкая, в рытвинах, каменистая, дальше там действительно никто не ездил. Анка сказала:

— Это розыгрыш, та дощечка.

Но вдруг мы вырвались на ровную и гладкую местность и поехали по широкой бетонной полосе, посреди леса, рядом пошли другие бетонные полосы, уходящие в стороны, какой-то старый аэродром, я еще подумал, что надо будет его весь объехать, только почему же им военные не пользуются?

И тут я увидел слева лесную дорогу, довольно широкую, а в просвете между деревьями, в конце этой лесной дороги сверкнуло шоссе, красные и желтые автобусы, послышались клаксоны машин и гул толпы, какие-то люди с рюкзаками шли и сворачивали на эту лесную дорогу…

— Туда! — крикнул я.

Поворот — и мы очутились на шоссе, оказалось, что мы все время ехали по плохой дороге, по которой никто не ездит, а по бетонным полосам вообще ездить нельзя, можно только ходить с экскурсоводом и осматривать, да, осматривать, потому что тут было что осматривать, поэтому мы втерлись в толпу у шлагбаума в красно-белую полоску, возле будки с кассой, чтобы купить билеты и осмотреть

моего позора, два года меня терзавшего, который я теперь тут, на том самом месте, должен уничтожить и избыть, а это значит — пережить еще раз, все прочувствовать и понять.

За все надо платить, вот и тогда мне пришлось выложить какую-то деньгу, семь или восемь монет за себя и за Анку, и еще около шести за велосипеды, и было в самом этом факте нечто страшное — теперь я это понимаю, а тогда: маленькая деревянная будка за красно-белым шлагбаумом, перед которым толпятся мотоциклисты в ярко сверкающих шлемах, зеленые и рыжие автобусы, останавливающиеся где попало поперек дороги, «волги», «варшавы», «вартбурги» и всякая другая мелочь ждут своей очереди, на обочинах — уйма людей, потных, усталых, говорящих слишком громко, пронзительно смеющихся, они едят крутые яйца и булки с ветчиной, пьют чай из термосов и винных бутылок, запах еды смешивается с запахом пота и выхлопных газов, за длинным бревном шлагбаума — небольшая деревянная будка, нагретая солнцем и такая сухая, что чуть не трескается, в ней — столик, пестрые билетные книжки, смазливый тип с усиками продает билеты, люди толпятся, кричат, толкаются, так что столик с билетами ерзает, то и дело шлагбаум поднимается и какая-нибудь машина с шумом въезжает на забитый, серый от пыли паркинг.

Дело шло к грозе, но пока не совсем, и солнце еще пробивалось между тучами, из конца в конец запыленной площади тянулись группы экскурсантов, пыль взвивалась мелкими клубами, гиды, потные и охрипшие, сменялись на бегу, по очереди брали группы по тридцать, пятьдесят человек — шум, гам; ошеломленные, мы с Анкой проталкиваемся сквозь эту толпу, ищем надежного угла, чтобы поставить велосипеды, чтобы как-то оглядеться и освоиться, поэтому мы пошли по узкой тропинке вниз, к зданию с надписью «Волчья яма»; это был ресторан, из распахнутых дверей било кухонным чадом, бетонные глыбы в рост человека торчали у входа, дальше — деревья, зелень густого, непролазного кустарника, прямо-таки отяжелевшая и темная, налитая соком, свисала с откоса над кремово-песочной крышей «мерседеса-220SЕ».

Он стоял спокойно, как усталый обитатель пустыни над источником в оазисе, но то была легкая усталость, разве что шкура чуточку запылилась, а под этим смехотворным, пустяшным налетом играла мощная, почти неисчерпаемая сила.

Мы остановились перед ним, как у цели долгого путешествия, Анка совсем оцепенела, мне даже пришлось придержать ее велосипед — я побоялся, что она его упустит.

— Это он, — прошептала она.

— И верно, — поморщился я. — Я уж привык к нему, словно он мой.

Мы привязали наши велосипеды к дереву рядышком с этой колымагой. Меня ничуть не удивило, что он тут стоит. Каждый может ехать, куда ему нравится. Я был какой-то равнодушный, немножко утомленный всем этим днем и ошеломленный необычайностью этого места; я предчувствовал, что тут произойдет что-то любопытное, что-то необычное, но это совсем не радовало меня, ведь мы приехали вовсе не туда, куда надо было, и совсем не туда, куда я хотел.

Мы немного привели себя в порядок, и Анка сказала:

— Пойдем пристанем к какой-нибудь группе и все узнаем.

Мне это не очень понравилось — над экскурсантами висели тучи пыли, но что делать; тут как раз подоспела группа школьников, потных, запыленных, пахнущих прокисшими сливками, у гида была мокрая от изнеможения лысина и длинные ноги, на парусиновой рубахе темнели пятна пота, этот тип передвигался с места на место, как машина, а детвора бежала за ним, расталкивая друг друга и падая на узких тропинках, стараясь держаться как можно ближе к нему — словно в этом и был весь смысл экскурсии, — некоторые хватали его за руки, за ноги или обнимали, заглядывая ему снизу в лицо заискивающим, умоляющим взглядом, а он вдруг жал на все тормоза, круто и резко поворачивался, как солдат на учении, и, раскидывая влажные руки, покрытые рыжим тонким волосом, рассказывал этим маленьким, запыхавшимся грязнулям с пафосом школьного учителя или проповедника, рассказывал так, что я этого рассказа до конца жизни не забуду.